.                                                                                                                                                         Н.Дежнев

Такая жизнь…

Скверный анекдот

                                                                                          Жизнь такова, какова она есть и больше никакова…         

                                                                                                                                                                                                  В. Костров

 

Бледное от висевшей над городом пелены солнце закатилось за здание на Лубянке, из кабинета на Охотном ряду его видно не было. Ранние осенние сумерки сменились чернотой ночи, на улице зажглись фонари. Меловая сидела за рабочим столом, не зажигая огня. Секретаршу отпустила, сказала, хочет поработать, ан не работалось. Досужие, отравленные завистью и наветами масс-медиа люди смотрят на народных избранников как на далеких от жизни, погрязших в эксгибиционизме персонажей надоевшей пьески, а им, пекущимся о благе народном, ничто человеческое не чуждо. Трудно им живется, знакомство с положением дел в стране здоровья и оптимизма не прибавляют, а ведь есть еще и личная жизнь, по крайней мере хочется, что бы она была. Мужики ладно, мужики найдут как устроиться, но среди депутатов все чаще попадаются и депутатки, с ними как быть? Годы-то уходят, что толку, что имя твое на слуху, его затрепывают пронырливые и наглые журналисты, сидят стаей голодных волков вокруг и ждут, когда жертва ошибется. Что они, эти писаки, понимают в законах, над которым работает, скрипя шестеренками, механизм власти?.. – невольно улыбнулась Меловая. – Как там у Ахматовой: когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда?.. Знала бы Анна Андреевна из какого мусора мелочных обид и амбиций лепят в России законы! – откинулась устало на спинку кресла. — Истинно сказано в библии: во многие знания многие печали…

На столе в аккуратных папках были разложены материалы к готовившимся к рассмотрению проектам законов, собиралась с ними поработать, но не вышло, — вздохнув, переместилась в уютное кресло и, скинув туфли, устало вытянула ноги. На журнальном столике стояла чашка с успевшим остыть кофе, сделала глоток и вытряхнула из пачки сигарету. Первая затяжка принесла удовольствие, голова приятно закружилась. Слабость эту позволяла себе редко, когда жизнь доставала и надо было отпустить вожжи. Сухая в общении, из прокурорских, оставалась в первую очередь женщиной, и ее, порой, пробивало на мечты.

А сны?.. Она ведь видела сны! И не только кошмары, когда надо было вести собрание с повесткой, неприличной до крайности, а и полные радости, родом из детства. Тогда, вставая поутру с постели, была грустна и задумчива, через силу возвращаясь в гонку, которую язвительные англичане не без сарказма называют крысиной. Долго с немым вопросом стояла перед зеркалом: неужели вся эта казенщина и есть моя жизнь?..

Сломала о дно блюдечка недокуренную сигарету, ступая по ворсистому ковру, подошла к окну. Машины внизу, не смотря на поздний час, двигались плотным потоком. Куда все эти люди едут, чего хотят?.. – непроизвольно пожала плечами. – Впрочем, одного и того же! У похожих друг на друга, как капли воды, все словно под копирку. Разнообразие однообразия, не самая удачная шутка Господа! Из-за этой ограниченности желаний и предсказуемости надежд ими так легко манипулировать. Ничего подобного, естественно, в интервью она и намеком не даст понять, но что правда, то правда…

Женщина умная, улыбнулась своему отражению в глубине стекле: только ведь и я такая! Из памяти всплыл давешний сладкий сон, отзвуки его продолжали жить в душе. Проснувшись долго лежала с закрытыми глазами, стараясь удержать расползавшуюся под пальцами волшебную ткань. Многое из того, что люди боятся впустить в сознание днем, приходит к ним по ночам, заставляет взглянуть правде в глаза. Не было надобности ни во Фрейде с его прибамбасами, ни в ворожее или гадалке, новый помощник волновал ее как женщину! Увидев его впервые в будничной суете, она будто проснулась к жизни и блеклый мир окрасился в яркие цвета надежды.

Чувство пришло, как откровение, вспомнилось Булгаковское: любовь выскочила, как убийца в переулке, только поразила на этот раз не обоих, а ее одну. И хотя  видавшая на своем веку виды Меловая догадывалась, что взаимность не медаль, ее нельзя заслужить, ей страшно хотелось сделать для парня что-то хорошее, и по человечески народного депутата можно было понять.

Но даже за появление его в ее секретариате пришлось побороться, — губы Меловой сложились в саркастическую улыбку. — Этот, как его… тут же заявил о недопустимости раздувания штата, словно что-то предчувствовал. «Как его» было произнесено не потому, что она запамятовала имя одного из влиятельных членов Думы, а из-за испытываемой к этому человеку неприязни. На видной должности, в возрасте, а туда же! А ведь Леша, — мысленно она уже называла нового помощника по имени, — с его обаянием и сообразительностью мог бы вырасти до крупного руководителя. Ленин, которого то и дело норовят выкинуть из мавзолея, прав, государством, не говоря уже о нижней палате парламента, может управлять и кухарка. В должности спикера Алексей блистал бы бриллиантом, а уж она позаботится о том, чтобы его огранить. А там, чем черт не шутит, никто не вечен!..

Чем черт не шутит?.. Если взглянуть на отечественную историю, на вопрос этот трудно дать ответ. Привыкший к законотворческой деятельности мозг Меловой тяготел к обобщениям. Последние несколько столетий, заходила она в задумчивости по просторному кабинету, государством правили люди в возрасте, от того и накопившиеся проблемы. Старперы не спешат уступать власть, что там далеко за примерами ходить, достаточно взглянуть на руководителей парламентских фракций. В стране нет социальных лифтов, если кто из молодых и пробивается наверх, то извиваясь бесхребетным червячком в недрах выбранной им из карьерных соображений партии. Надо найти естественный способ очистить от заплесневевших мухоморов поляну…

Спущенная с цепи фантазия разыгралась. Решение, как это часто случается, пришло само, всплыло из глубин подсознания. Перед мысленным взором Меловой появилась созданная по следам классических произведений картина: двое в распахнутых мундирах стоят друг напротив друга с пистолетами в руках! Мысль повлекла народного депутата к столу, одна, в ночи, движимая сильным чувство, она писала…

 

На следующий день часть секретариата нижней палаты парламента стояла на ушах. Подчиненные Меловой приникли к экранам компьютеров, кто-то бегал с ошалелым видом по коридорам, но надо признать, много интересной информации накопали. Выяснилось, читала народный депутат обобщающую справку, что дуэли пришли к нам из Европы и в России отличались особой жестокостью. Самые разные, от щадящих, когда дуэлянты стреляли в воздух, до убийственных, таких как «дуло в дуло», когда погибали оба. Они много раз подвергались запрету, однако по граничащим с мистикой причинам наказуемы фактически не были. По видимому, понималось, что защита поруганной чести — дело благородное, поэтому в подавляющем большинстве случаев оно спускалось на тормозах. К тому же, к тем, кто стрелялся, не говоря уже об Александре Сергеевиче и Лермонтове, принадлежали многие известные люди, такие как Бисмарк, Толстой – американец и даже Бенито Муссолини.

В нашей стране, перевернула Меловая страницу, череда запретов на поединки началась в 1715 году с артикула Петра Первого, гласившего, что оба дуэлянта подлежат повешению, а если кто из них погиб, того за ноги. Семьдесят лет спустя «Манифестом о поединках» его поддержала Екатерина Вторая. Согласно изданного ею указа всем участникам дуэли, включая секундантов, грозили крупные штрафы и ссылка в Сибирь. Однако время шло и к таким вещам стали относиться терпимее, на запреты откровенно закрывали глаза, а на рубеже девятнадцатого и двадцатого веков дуэли вообще легализовали.

Меловая потерла руки, начиналось самое интересное.

Как значилось в правилах офицерских поединков, сделано это было для укрепления боевого духа армии. Дела по ссорам подлежали разбору офицерскими судами, которые имели право вынести постановление о необходимости поединка, избежать которого не было никакой возможности, кроме как с позором подать в отставку. Согласно приводившейся в справке статистики, за пятнадцать лет состоялось больше трехсот дуэлей, участие в которых, и это Меловая выделила желтым маркером, приняли четыре генерала и значительное количество офицеров штаба.

Закончив читать бумагу, глубоко задумалась. Армию, прикидывала она, с ее обилием оружия следует оставить в стороне. Если разрешить выяснять отношения офицерам, дело может дойти до обмена залпами из установок град, а то и запуском тактических ракет, если под рукой не окажется стратегических. Нравы наших людей известны, а когда в подпитии, о благоразумии и речь заводить не стоит. Учителей и медиков из рассмотрения тоже следует исключить, какие они бретеры с их привитыми государством понятиями о человеческом достоинстве и зарплатами, закон должен касаться исключительно гражданских государственных служащих. И даже не закон, а поправка к одному из уже принятых нормативных актов, меньше в прессе будет вони, мало ли предлагается благоглупостей.

Тем же вечером, устроившись с ногами в покойном кресле в углу предоставленной ей государством квартиры, Меловая писала:

«…Введение в среде государственных служащих института дуэлей будет способствовать обновлению утративших связь с народом кадров, укреплению деловой дисциплины, а так же иметь противокоррупционный эффект, заключающийся… — оторвалась от экрана компьютера и полистала приготовленную помощником справку. Милый, знал бы он, на что раде него она идет! Не позволив захватить себя вспыхнувшему чувству, вернулась к написанию сопроводительной записки. В чем же, черт его побери, заключается этот самый эффект? Нахмурилась и продолжила набирать текст: — …в создании атмосферы нетерпимости к разного рода несправедливостям, в частности при разделе полученных взяток и откатов.»

Оставалось лишь понять к какому из имевшихся законов предложить готовую поправку. Хотелось бы к одному из тех, что сама же и инициировала, например: «Об альтернативной воинской службе», но что-то здесь не стыковалось. Принятый в свое время на ура, акт сводился к тому, что отказывавшиеся взять в руки оружие, обязаны были по желанию любой из женщин лечь с ней в постель, иначе строевая рота. В контексте борьбы за повышение в стране рождаемости закон пришелся очень кстати и, как показал первый же призыв в армию, резко сократил количество уклонистов, но… — скривилась Меловая, —  поправка придется не в кассу! Лучше всего для этой цели подходил закон о государственной службе, там ей было самое место.

И что приятно, что не может не льстить самолюбию, коллеги по комитету, а потом и на пленарном заседании ее поддержали, поправка была принята, но вот беда: Алексей в секретариате Думы не удержался и надежды Меловой пошли прахом. Даже не то чтобы не удержался — делов-то: бегай себе с бумажками — подал заявление по собственному желанию. Обидно было и то, что этот, как его… все прекрасно понимал и при встречах с ней по змеиному ехидно улыбался.

Но что сделано, то сделано, фарш, как говорят в народе, невозможно провернуть назад. Соответствующая информация была опубликована в «Российской газете» и закон в новой формулировке вступил в силу.

 

Ну что за фамилия такая: Трёхин?.. Ее часто забывают, помнят только, что, вроде бы, имеет отношение к деньгам, причем старым, советским, когда на треху — три рубля можно было сходить в ресторан. Из людей известных никто ее не носит, Ивановых пруд пруди, а из Трёхиных никого сразу не вспомнишь… — Трёхин поднял голову и оглядел комнату с четырьмя столами, за которыми корпели его коллеги. Кто, тыча двумя пальцами в клавиатуру, уткнулся в экран компьютера, кто разговаривал по телефону, и только он один сидел, сложив на груди руки, в глубокой задумчивости. А подумать было о чем. Пройдет пять лет, — растравлял себя Трёхин, — а то и все десять, а мы, погрузневшие, с округлившимся животиком, будем строчить те же письма, начинающиеся: на ваш номер от такого-то сообщаем… Бессмысленная  и муторная жизнь пошла, от праздника до праздника, и подлость в том, что праздники эти приходится устраивать себе самостоятельно. Мне уже тридцать лет, продолжал ковырять в себе ржавым гвоздиком Трёхин, у меня высшее образование, и не купленное в коммерческом вузе, а настоящее, но, если так вот разобраться, никому я не нужен. Что этот Трёхин просиживает штаны в министерстве, что другой, нет никакой разницы, а если по чесноку, и ему все равно где их протирать, платили бы бабки.

Самоедство — единственная разновидность каннибализма приемлемая в современном обществе и занимаются им в свободное от поисков денег время те, кто все еще причисляет себя к интеллигенции. В силу воспитания, а хуже того привычки, люди цепляются за это звание, как за соломинку, способную защитить их от пошлости и свинцовых мерзостей доставшегося им мира. Трёхин, хоть и думал, где бы раздобыть бобла, к этой истончившейся прослойке общества не принадлежал. Думы его были грустны, денег на жизнь, претендующую на название достойной, хронически не хватало, а от перспектив попахивало безнадежностью. Ходившая по кругу мысль его окончательно зациклилась и, как скрипящее при каждом обороте колесо, вызывала раздражение.

Тупик наметился и в личной жизни, приобретавшей оттенок общественной. Люська свое отношение к сожителю от досужей публики не скрывала, делилась им с подругами не шепотом, а в социальных сетях. В какой-то момент Трёхин даже сыскал известность, так много народа давало ему и Люське советы, но появились новые темы и вся масса придурков набросились, словно стервятники, на свежатину.

Ежедневное личное общение с сожительницей особой радости тоже не приносило, Люська страдала не молча. Упирала все больше на то, что ей с ним скучно, что Трёхин безынициативен, а надо бы как-то о себе заявить. Иными словами, которые она пока не произносила, речь шла о деньгах, а точнее об их отсутствии. Возразить Трёхину было нечего, оба понимали, что скованы одной цепью и синица в руке лучше чем ничего. Где-то в голубом небе водились еще и журавли, и знание об этом радости отнюдь не прибавляло.

Допустим, была бы Люська красоткой, — уставился Трёхин на экран компьютера, где кроме ссылки на номер входящего письма ничего не было, — претензии хоть как-то были бы оправданы, так ведь без макияжа без слез не взглянешь. Знал, что жесток и не то чтобы справедлив, но мысли эти приносили болезненное удовлетворение. Подозревал, что нечто похожее о нем думала и сама Люська. Получалось, что вместе они коротали жизнь по необходимости, впрочем как и многие другие, влачившие существование в браке в силу лености характера и отсутствия альтернативы.

Сейчас бы сто грамм и сигарету, мечтательно потянулся Трёхин, избавиться хоть не на долго от хоровода привязчивых мыслей. Время между тем ни шатко, ни валко шло к обеду. О том, чтобы выпить, нечего было и думать, побаловать же себя табачком не возбранялось. Курить в здании министерства было запрещено, идти одному на мороз не хотелось, и Трёхин набрал номер приятеля из юридического отдела. Михаил составить ему компанию согласился, пусть и пробурчал что-то про непомерную загруженность работой. Встретились у милиционера, как называли по старинке охранника на входе, а выйдя на улицу, юркнули под арку, где не так задувало. Оба в костюмчиках, привлекать внимание начальства верхней одеждой не хотелось.

Мело. Жались к стене, подняв воротники пиджачков. Говорить особенно было не о чем, обменялись последними сплетнями, как вдруг Мишка затронул тему грядущей реорганизации, которую, по его словам, было не избежать. В переводе на русский это означало перетасовку сотрудников и новую волну увольнений. Трёхин присвистнул, отношения с начальником отдела последнее время как-то не складывались, пожаловался на его придирки Михаилу.

Тот загадочно улыбнулся:

— Потерпи немного, начальство твое, видно, еще не в курсе, какие нынче в верхах дуют ветры!

Прикусил язык, но слово вылетело и с этим ничего нельзя было поделать. Трёхин вцепился в него бульдожьей хваткой и не отпускал, пока тот ни сдался и ни поведал ему о новых веяниях. Пританцовывая в легких туфлях на морозе, сообщил, что сам видел подписанную Президентом новую редакцию закона о государственных служащих и даже кое что из нее процитировал.

— Врешь, – не поверил Трёхин, — не может быть!

— Может, – заверил его, поеживаясь от холода, Михаил, — еще как может, только до личного состава министерства новость велено пока не доводить, так что держи язык за зубами…

Добавил, что ни одного прецедента пока не зарегистрировано и министр не хотел бы, чтобы его сотрудники стали первыми. Надо выждать время, глядишь все втихую и отменят, в безумном обществе желающих таким образом поразвлечься пруд пруди. И с присущим юристам занудством вернулся к теме реорганизации, заморозил Трёхина до мозга костей. Чертовы законники, думал тот, обратишься к ним по работе, ни да, ни нет не скажут, последние мозги заплетут. В сухом остатке выходило, что в структуре министерства надо ждать изменений, значит пришло время позаботиться о том, чтобы удержаться на службе. А они с Мишкой служили, потому как в театрах, пусть и абсурда, люди служат, работой беговню с бумажками не назвать.

Вернувшись в тепло, разбежались. От угрозы потерять место на душе у Трёхина было сумрачно. Если день с утра не задался, думал он, ничего хорошего ждать не приходится. А начался он с очередного скандала с Люськой, чего ж удивляться, что закончился выволочкой в кабинете начальника отдела. Да, перепутал в письме имя и отчество заместителя главы правительства, с кем не бывает, переминался с ноги на ногу Трёхин, а грамматические ошибки в деловой переписке очень даже допустимы. Какая разница писать «несмотря на» вместе или по раздельности, главное известно, на что не стоит смотреть. Придирается старик, кишки на бетономешалку мотает, засиделся в должности, вот и отыгрывается на подчиненных…

Слушал занудство босса вполуха, вспоминая слова Люськи, мол и в постели он не очень, что было чистой воды инсинуацией. Все в жизни приедается, думал с тоской Трёхин, чувства не выдерживают однообразия, это факт, от которого никуда не деться. Когда только познакомились, собирались забежать в ЗАГС, но со временем все как-то замылилось и о малости такой уже больше не говорили.

— Вы меня слышите? – заставил Трёхина вздрогнуть окрик начальника.

Пришлось в очередной раз оправдываться, то же, что за этим последовало, удивило до глубины души: руководитель отдела его похвалил! И это вместо того, чтобы продолжать возить подчиненного мордой по столу. Может быть не совсем похвалил, но все же выразился в том смысле, что иногда бывает им доволен.

Не к добру это! – насторожился Трёхин, интуиция подсказывала, что лучше бы продолжал ругать. В бюрократической жизни, как в старости, самое безопасное, когда ничего необычного не происходит. И правда, чувство не подвело. Полученное поручение было столь ответственным, что начальник и сам испугался и в голосе его зазвучали просительные нотки. Не ложиться в клинику он не мог, а через неделю, в понедельник, директор департамента Груздев назначил совещание, к нему следовало хорошенько подготовиться. Речь, как дали понять, шла о месте каждого из подразделений в новой структуре министерства.

Если  миссия по спасению отдела выпала ему, пришел к выводу Трёхин, значит дело хреново и коллеги совсем безнадежны. Комплиментарная по сути, мысль эта его не порадовала и самомнение не пощекотала. А мне это надо? – спросил он себя, вглядываясь в болезненно серое лицо шефа, и сам себе ответил: —  еще как, речь идет о твоем выживании! В ходе затеянных сверху пертурбаций легко можно было оказаться на улице со смутными представлениями о будущем. Как инженер он ноль без палочки, да инженеры нынче никому и не нужны. Однокашники, из тех, кто хотел остаться в профессии, ушли из жизни в торговлю, остальные, кто не уехал, сразу забросили диплом в дальний угол. На фоне пейзажа после битвы было зачем засучить рукава…

Помня наказ начальника представить отдел в лучшем виде, всю следующую неделю Трёхин вкалывал, как папа Карло, и что удивительно, это ему нравилось. Покрикивал на нерадивых коллег, корпел над ворохом справок  и к пятнице вчерне отчет был готов, можно был отереть пот со лба. Перечитал после обеда текст и остался собой доволен. Из обилия приведенной статистики проступало мозаичное панно, намекавшее, что благосостояние в стране является следствием ударной работы их отдела. Чувствуя себя творцом, Трёхин с легкостью художника отсекал портившие картину детали и не жалел красок, описывая эпических размеров достижения. Оставалось лишь нанести рукой начальника несколько завершающих мазков… тут-то и стряслась беда: материалы к совещанию запросил к себе Груздев!

Норов директора департамента был известен, о том, чтобы тянуть резину, не могло быть и речи. Уповая на милость высших сил, Трёхин отослал опус наверх. Объятия судьбы, клацнув, сомкнулись, оставалось только ждать и надеяться…

 

Спасибо, Господи, говорят англичане, сегодня пятница! Гори оно синим пламенем, настало время забыть о проблемах и броситься в океан удовольствий. А еще у них есть пословица, рекомендующая не беспокоить беспокойство, пока оно само тебя не побеспокоит. Если добавить к этому мнение ученых, подсчитавших, что восемьдесят семь процентов страхов никогда не материализуется, стоит ли портить себе жизнь?

Трёхин был приглашен на день рождения, без Люськи, один. Она не обиделась, знала, что ежегодное это празднество превратилось со временем в традиционную сходку одноклассников. Что ни говори, а приятно вернуться в молодость и почувствовать себя среди своих радостным и беззаботным. Как заведено, много пили,  танцевали, вспоминали приколы из школьной жизни, жаль только время в счастливые минуты мчится закусившим удила иноходцем.

Далеко за полночь, когда за столом остались самые стойкие, вышли на балкон покурить. Застекленный, он спасал от ветра, но не от холода. Над крышами домов намеком забрезжило серое московское утро, окрасило грустью очарование и иллюзии ночи. Молчали, как вдруг Пашка Ямщиков сказал:

— Когда мы умрем, а мы умрем, священник откажется нас отпевать! – мотнул буйной, поросшей длинным волосом головой. – Мы – самоубийцы, братцы, каждый божий день убиваем в себе бессмысленностью человека…

Нашел, паразит, время для сентенций! Странный малый, в школе считался подающим надежды, а оказался по жизни неприкаянным, бывают такие чудаки, все у них не как у людей. Где обретается и чем занимается никто толком не знал. Поступал в университет на философский, не приняли, потом где-то учился, но, кажется, так и не закончил.

Обнял Трёхина дружески рукой за плечи:

— Искусство жить в том, чтобы быть органичным жизни… — усмехнулся, — а значит не доискиваться смыслов, ими по недосмотру небесной канцелярии ее забыли наделить. — Процитировал с пафосом, обращаясь к занимавшемуся рассвету. — Кто жил и мыслил, тот не может в душе не презирать людей! Жаль, это сказал не я, а Пушкин, старик знал, что говорит…

Вроде бы все в шутку, а осадок остался. Сразу стало ясно, что праздник кончился, а нового ждать еще год. Под сердцем зашевелилась тоска. Расходились порознь, спешно прощаясь с хозяином. Год, конечно, пройдет, думал Трёхин, и юродство Пашки забудется, только его день за днем еще надо как-то прожить…

 

Всю субботу, а проснулся лишь к обеду, он был тих и задумчив, Люська поглядывала на него с немым вопросом. Разговоры заводила словно бы невзначай, но чувствовалось, что мучима ревностью, не повстречал ли Трёхин на дне рождения свою школьную пассию. Такие вещи случаются сплошь да рядом, по прошествии десятка лет, низведших жизнь до обыденности, первая любовь вспыхивает с новой силой. Седина в бороду, бес в ребро, а о том, чтобы седых волос у Трёхина поприбавилось, она своевременно позаботилась. Прикидывала в уме, что для кризиса среднего возраста, вроде бы, рановато, только разве кто об этом что-то знает? Одно известно: рано или поздно он тебя достанет! Суток не прошло, как изводила Трёхина претензиями, а тут вдруг начала к нему ластиться, видно боялась, не увели бы мужика из стойла. Всем своим видом предлагала мириться, на что Трёхин, судя по молчанию, соглашался, но вяло, без особого интереса. Дело, как всегда и бывает, кончилось постелью, для этого люди и ссорятся, однако и после соития он видимым образом к ней не изменился. Оскорбленная до глубины души, воскресный день Люська провела у подруги, по крайней мере так сказала, не вызвав с его стороны никаких эмоций.

О чем он все это время думал?.. Да разве в мыслях дело, когда у человека муторно на душе! Смотрел на мир как вышедший на воздух после тяжелой болезни выздоравливающий. Все для него было внове и как бы отодвинулось, чтобы лучше можно было рассмотреть. Не замечавший за собой сентиментальности, любовался с умилением во время прогулки по парку природой. Объяснения тому, что с ним происходит, не искал, но поселилась в нем холодком под сердцем неясная тревога. Томило предчувствие, хотелось побыть наедине с собой. В старческом возрасте желание это признак одиночества, в зрелые годы, его принимают за попытку осмыслить жизнь, но ошибаются. Кто ж, находясь в здравом уме, станет ковырять ржавым гвоздиком в незатянувшихся ранах, примерять на себя пресловутые «здесь и сейчас», это больно.

 

То ли Господь по милости своей пронес мимо чашу сию, то ли удачно легла карта, только беда, похоже, прошла стороной. Правда, выражение лица начальника, когда тот знакомился с опусом Трёхина, наводило на мысль, что бедняга скоро снова окажется на больничной койке, но он сдержал себя, промолчал. Перекрестился на красный угол, где висел портрет Президента, и велел автору идти с ним на совещание к Груздеву. По коридору шел с видом, с каким коровы плетутся за козлом на бойню, однако ногами не топал и не кричал, и Трёхин воспрял духом.

В просторный, по зимнему светлый кабинет набилось человек сорок. Руководители подразделений разместились за длинным заседательским столом, те кто мельче рангом, на расставленных вдоль стен стульях. Для начала помолчали. Иван Антонович с непроницаемым видом полистывал лежавшие перед ним бумаги, остальные делали вид, что изучают принесенные с собой материалы. Наконец глава департамента откашлялся и все пошло своим чередом по накатанным рельсам, только как-то так, что об их отделе не упоминалось ни словом, будто его и не было. Странность эта сначала настораживала, потом начала Трёхина пугать, тем более что непосредственный его начальник ерзал в кресле и то и дело на него оглядывался.

Развязка, как требует того драматургия, наступила в последнем акте пьесы, перед концом затянувшегося совещания. Все уже порядком устали и тайком поглядывали на часы, когда Груздев встал из кресла и поднял двумя пальцами со стола какую-то бумажку. Черты его оплывшего лица искажала гримаса гадливости. Обвел присутствующих взглядом из под сдвинутых бровей. Спросил почти ласково, от чего по спинам подчиненных побежали толпами перепуганные мурашки.

— Что это такое?

Народ, как в последней сцене «Бориса Годунова», безмолвствовал.

— А я вам отвечу, — продолжал Иван Антонович едва ли не задушевно, — это отчет…

Произнеся название отдела, брезгливо поморщился и уставился тяжелом взглядом на начальника Трёхина. Тот, жалея, что не может, не сходя с места, провалиться под землю, поднялся на ноги и сбивчиво залопотал:

— Я, Иван Антонович… бюллетень, Иван Антонович… в больнице…

— Знаю, – оборвал его тот, – но кто-то же эту мерзость слепил! – Побагровев лицом, с разбивкой продолжал: – Фальшивую… малограмотную… позорящую министерство! Какой из вас руководитель, если стоит шагнуть за порог, и сотрудники превращаются в стадо баранов? Откуда вы таких недоумков берете!.. — Гремел он, не обращая внимания на слабые попытки подчиненного вставить хоть слово. Квадратная фигура памятником себе возвышалась на председательском месте.

— Кто, я вас спрашиваю, автор этой исповеди идиота? Ею только и можно, что подтереться!

Любой вопрос при необходимости можно счесть риторическим, Трёхину бы промолчать, прикинуться ветошью, но случаются в жизни моменты, когда поступаешь вопреки здравому смыслу. Смертельно раненый солдат продолжает, крича «ура!», бежать в атаку, петух с отрубленной головой взлетает на конек крыши, Трёхин поднялся с места. И ладно бы стоял и слушал, ему не впервой, так нет же, сказал тихо, но твердо:

— Ну, я!

Директор департамента захлебнулся от злости, смотрел на него, как на муху, которую готов прихлопнуть, однако сбавил обороты. Знакомые с манерами начальства подчиненные втянули в плечи голову. Но сразу ничего не произошло, Иван Антонович медлит. Выглядело это со стороны, будто подбирает слова. Если так оно и было, то самые хлесткие из нецензурных и грубые из обидных. Выговаривал их, глядя на Трёхина, тоном размеренным, как если бы выступал с докладом. Упомянув в определенном контексте, и не раз, мать проштрафившегося подчиненного, прошелся по поколениям его предков, результатом жизнедеятельности которых стал выдающийся во всех отношениях дебил, но и этим не ограничился. Казалось бы, уймись, наговорил уже с три короба, так нет же, пожалел, сопроводив слова жестом, о том, что родители Трёхина не пользовались презервативом…

Но тут, и все присутствующие это почувствовали, что-то произошло. Описать свои ощущения никто из них не взялся бы, разве что сравнил возникшую в кабинете атмосферу со статическим электричеством. Волосы на головах начали вставать дыбом, в ушах, крещендо, появился звук готовой лопнуть струны.

В углу, сбоку от Груздева, стараясь быть незаметным, сидел Мишка. Трёхин видел его и не видел, краска покинула его лицо, до боли сжались кулаки. Не спускавший с него взгляда, Груздев умолк на полуслове. В кабинете повисла гробовая тишина.

Разрывая ее, слова упали камнями в пропасть:

— Я вас вызываю!

— Что? – переспросил, как если бы не расслышал Груздев, — что ты сказал?

— К барьеру! – произнес Трёхин еще тише, но так, что в самом дальнем углу было слышно его прерывистое дыхание.

Не понимая, что происходит, директор департамента огляделся по сторонам, но люди избегали встречаться с ним глазами. Крупный мужчина, он вдруг уменьшился в размерах, в чертах тяжелого лица проступила растерянность. Продолжая по инерции стоять, начал зачем-то собирать лежавшие на столе документы в стопочку.

Произносимое одними губами, по кабинету прокатилось слово дуэль, умножилось многократно, повисло в воздухе. Двигаясь боком, Трёхин пробрался к выходу и потянул на себя массивную дверь, но прежде чем покинуть кабинет, бросил взгляд на поднявшего в это мгновение голову Груздева. Какое-то время, показавшееся обоим бесконечным, они смотрели друг на друга. Прямо, без тени улыбки, как смотрит человек в глаза судьбы.

Столкнувшись с Трёхиным в приемной, секретарша в испуге отшатнулась, прижала скоросшиватель к впечатляющих размеров груди. Так же молча, не перекинувшись ни с кем и словом, Трёхин оделся и покинул здание министерства.

 

Мело, вовсю разгулялась метелица. Это не улица, думал Трёхин, подгоняемый в спину порывами ветра, это какая-то аэродинамическая труба. Мысли ползли через голову вторым планом, будто ему не принадлежали. Появлялись неизвестно откуда и так же, не оставляя следа, уходили в никуда. Поежившись, поднял воротник пальто, надвинул глубже шапку. Холодно было Трёхину, холодно и неуютно, а еще мерзко на душе. И в то же время он чувствовал нечто вроде облегчения. Чему должно было случиться, произошло, обратного пути не было, как не было ни радости, ни сожалений. Преследовавшее его все эти дни предчувствие не обмануло. Знал ли он заранее о том, как все будет?.. Ожидал ли от себя подобного поступка?.. И не знал, и не ожидал! А если на чистоту, сам был удивлен, но где-то в глубине души и доволен собой.

Как это ни покажется кому-то странным, люди способны предвидеть будущее, но предпочитают делать вид, что находятся в неведении. Такая неосведомленность позволяет снять с себя ответственность – мол, кто же мог предположить! – а еще ничего в своей жизни не менять. Знай они, к примеру, что скоро умрут, пришлось бы переосмысливать прожитое, а копаться в себе удовольствия не доставляет. Жизнь штука прилипчивая и тягучая, как ириска нашего детства, от зубов не отскребешь. Менять себя даже в малом трудно, лучше уж отрывать день за днем листочки календаря, глядишь она и пройдет… Но бывает и по другому! То ли плетущие нить судьбы парки накосячили, порвали ее и связали узелком, то ли сам человек дошел до точки, только наступает минута, когда привычный мир рушится и не судьба его уже ведет, рок!

Между тем, все во Вселенной шло своим чередом, как если бы ничего не произошло. Спешили по делам озабоченные прохожие, двигались бампер в бампер автомобили, жизнь продолжалась. Теперь надо что-то делать, думал Трёхин, сказавши «а», договаривать алфавит до конца, люди от него этого ждут. В школе учился так себе, но читать любил и классикой не пренебрегал. Вспомнил, что в подобных случаях прибегают к помощи секундантов, они берут на себя заботы по организации поединка, давая дуэлянтам время подумать о вечном. Полистав в телефоне записную книжку, решил, что лучше Михаила никого на эту роль ему не найти. Законник и сотрудник центрального аппарата, все проблемы он разрешит келейно, без ненужной беготни и суеты.

Но Мишка быть секундантом неожиданно отказался. Сказал, что министерство гудит, как растревоженный улей, люди шепчутся по углам, а его самого и непосредственного его начальника вызывал к себе министр, вдвоем они растолковали ему ситуацию с правовой точки зрения. В частности сообщили, что дуэли не только разрешены, но и в некотором роде приветствуются, так что избежать поединка, не вызвав недовольства в высших кругах, не получится. Не удастся избежать и широкой огласки, поскольку случай первый и охочие до скандалов журналисты слетятся, как на мед пчелы. Лучше всего в сложившихся обстоятельствах назначить Груздеву приказом по министерству секунданта и больше ничего не предпринимая, выждать, как подсказывает бюрократическая мудрость, время. Если тот откажется стреляться, придется подыскивать нового директора, руководить с поруганной честью департаментом не подобает. Уволить же можно по модной нынче статье из-за утраты доверия.

— Ну и какое решение принял министр, кого назначил? – совсем уж без энтузиазма поинтересовался Трёхин.

— Известно кого, начальника отдела кадров, — усмехнулся Михаил, — кого же еще! Суровый дядька, солдафон, им детей пугать, а Иван, который Антонович заперся у себя в кабинете и никого к себе не пускает…

Сказав это, Мишка тяжело вздохнул и пояснил, что не имеет права рисковать интересами семьи, у него одних детей трое. Времена, конечно, не людоедские, доставшиеся дедам и отцам, но о том, что делаешь, думать приходится. Сегодня так, завтра эдак, а те, кто стучит, всегда где-то рядом, природа воспроизводит эту гнусную породу с достойным лучшего применения постоянством. Еще раз вздохнул и отключился.

Его можно было понять, но легче от этого Трёхину не стало. Ветер тем временем поутих и с неба начали падать крупные снежинки, ложились, кружась в морозном воздухе, на аллею Тверского бульвара. Как здесь оказался, Трёхин не помнил, но место это, может быть последнее в изуродованной новоделом Москве, любил, ноги принесли сюда сами. Побрел в сторону Никитских ворот, где стоит известный московским шутникам памятник Тимирязеву. Шел, засунув руки глубоко в карманы, оставляя на свежем снегу отпечатки ботинок. Отказ Михаила говорил о том, что и другие ребята могут не согласиться стать секундантами, да он и сам понимал, что подвергать их риску не имеет права. Не то чтобы друзья поголовно словили птицу удачи, но в жизни худо – бедно устроились и каждому было что терять.

Тут-то он и вспомнил о Ямщикове. Человек не служивый, свободной профессии, таким, как он, прихлебателям от власти труднее прищемить хвост. Набрал его номер и услышал знакомый, хрипловатый голос.

— А я как раз думал о тебе! — сообщил Павел, дожевывая.

— Вот как, – удивился Трёхин, – и что же именно?

— Да, что счастливый ты человек! – зычно сглотнул Ямщиков. – Смотришь вокруг и возникает чувство, что мир существует просто так, это мы суетимся, дабы придать ему осмысленность. Ну а удастся с ее отсутствием смириться, сам начинаешь жить «просто так», а это и есть счастье, научиться такому невозможно…

Занятый собственными мыслями, Трёхин ничего из сказанного Павлом не понял и не старался понять, не до умствований ему было. Объяснил, как мог, ситуацию, — реакция Ямщикова свелась к слову: круто — после чего изложил свою просьбу. Последовало довольно долгое молчание, Трёхин даже подумал, что возникли проблемы со связью, но тут трубка ожила и Пашка сказал, что согласен. По тону чувствовалось, что решение далось ему не просто, возможно даже чем-то пришлось пожертвовать. Движимый минутным раскаянием, Трёхин начал было мямлить, что не хотел создавать проблемы, но Ямщиков интеллигентскую эту жвачку слушать не пожелал, спросил коротко:

— Решение окончательное?

Взял телефон министерства и пообещал выйти с Трёхиным на связь ближе к  ночи.

 

Между тем в федеральном ведомстве сложа руки тоже не сидели. Пользуясь своими связями, министр позвонил в Администрацию Президента, где прямого ответа, как обычно, ему не дали, зато дали понять, что в демократическом обществе права и свободы граждан священны, а там поступай, как знаешь. Человек опытный, он сориентировался и отдал дело на откуп своему заму, а тот, тоже палец в рот не клади, перекинул вопрос Груздеву, мол сам кашу заварил, сам и расхлебывай. Но этим дело не ограничилось, хозяйственная служба связалась с одним из музеев и получила на время пару кремниевых дуэльных пистолетов работы известного французского мастера Анри Ле Пажа. Нашелся и старичок — антиквар, кто проверил их спусковые механизмы и взял на себя ответственность зарядить оружие имевшимися в его коллекции шарообразными свинцовыми пулями. Все это, естественно, не бесплатно, деньги взяли из фонда на инновации.

А еще по министерским коридорам пополз слушок, что начальнику отдела кадров Сидорину позвонил секундант Трёхина и они о чем-то договорились. О чем, никто не знал, да это было и не важно, главное, что разговор состоялся, а значит дуэли не избежать. Договорились же они всего лишь о том, что встретятся в ближайшей рюмочной, где, говоря бюрократическим языком, и порешают накопившиеся вопросы. Идея принадлежала Ямщикову, и хотя место показалось Сидорину сомнительным, он согласился. Опытный кадровик и по необходимости психолог не хотел с порога обострять отношения.

Там ближе к семи они и сошлись и тут же узнали друг друга. Говорят, есть любовь с первого взгляда – очень может быть! — менее известен факт, что с первого взгляда люди определяют свое отношение к незнакомцу, даже если отрицают, что они физиономисты. Несмотря на сильную небритость и хиповый прикид, Пашка Петру Кузьмичу понравился, но что действительно достойно удивления, сам он, худой, с седыми усами и впалыми щеками, вызвал у Ямщикова симпатию. Годившийся парню в отцы, почувствовал себя с ним на равных. Никто из подчиненных никогда не видел, чтобы Сидорин приветливо улыбался, а тут еще с готовностью пожал коллеге по несчастью руку. Возможно потому, что при этом оба смотрели в глаза друг другу.

На стойке, за которой поджидал его Пашка, уже стояли два пластиковых стаканчика и тарелка с нехитрой закуской. Молча чокнулись и выпили, правда Петр Кузьмич опустошил свою посудину не до дна. Последний раз разговелся несколько месяцев назад, врачи пить запрещали. Не англичане, заговорили о превратностях погоды, о том, что сыро в Москве и ощущение такое, что обретаешься на дне помойки. Хорошо было бы податься на юг, да дела не позволяют. Слово за слово разговорились. На прямо вопрос: чем зарабатывает на жизнь, Пашка рассказал, что играет по подземным переходам на гитаре, а еще пишет прозу и картины. На днях иностранец, — заманили в подвал друзья — купил одну за полторы тысячи баксов, сказал, что через двадцать лет будет стоить пол-лимона, хотелось бы дожить…

Петр Кузьмич слушал внимательно и то, что разговаривает с человеком из другого, неизвестного ему мира, ни в малой степени не казалось ему странным. Сам в откровенности не пускался, упомянул вскользь, что из военных. Когда выпили по третьей — в стаканчики вмещалось всего-то пятьдесят грамм — заговорили за жизнь и вышли на улицу покурить. Небо над крышами домов расчистилось, мороз к ночи окреп, пробирал до костей.

— Сам-то какого мнения о Трёхине — спросил Петр Кузьмич, вспомнив зачем они сошлись, — какой он вообще?

Пашка ответил не сразу, поправил на плечах собеседника норовившую сползти дубленку, поднял воротник куртки на рыбьем меху.

— Какой?.. — повернулся к Сидорину лицом. – В том-то и беда, что никакой, как все вокруг!.. Знаете, Кузьмич, что мне хочется понять: как получается, что из талантливых детей вырастают безликие, словно из под штампа, трёхины. В Строгановку поступают сплошь индивидуальности, а заскочишь на  выставку выпускников, все пишут мастерски, но… одинаково.

Потушил о каблук тяжелого башмака окурок и, приобняв Петра Кузьмича за талию, пропустил вперед в дверь охватившей их душным теплом рюмочной.

— А сам ты, что — тоже никакой? – усмехнулся в усы тот, вешая дубленку на вбитый в стену крючок.

Пашка не ответил, пошел к стойке за следующей порцией зелья.

— По последней! – предупредил его Сидорин.

И с этим Ямщиков был согласен. Вернувшись, поставил стаканчики на мраморную столешницу и посмотрел долгим взглядом в окно на запруженную машинами улицу, заметил в пространство:

— Видите ли, Кузьмич, в небеса обетованные ведут всего три дороги: вера, любовь и творчество. С первыми двумя у меня как-то не сложилось, может не дорос, — повернулся к своему визави с грустной улыбкой, – вот и карабкаюсь, как могу, по третьей…

Умолк. Петр Кузьмич не счел возможным прерывать его молчание, рассматривал Пашку из под седых, козырьком, бровей.

— А Груздев, он какой? – спросил тот, выныривая из своих мыслей.

Бледные губы Сидорина сложились в подобие улыбки:

— Настоящая беда, Пашк,, в том, что трёхины имеют скверную привычку матереть, а потом еще и стареть…

Сказал, и как-то сразу стало ясно, что пришло время расходиться, а они ни о чем еще не договорились. По обоюдному согласию решили, что стреляться будут, стоя на месте, с двадцати пяти шагов, ближе не подходить. Можно было бы назначить и пятьдесят, но не хотелось превращать все в фарс. Местом поединка выбрали Сокольники, где у Сидорина в администрации парка были хорошие знакомые. Время?.. Тут вышла небольшая заминка: по традиции такие мероприятия проводились на утренней зорьке, но могли не успеть подготовить поляну, и светает зимой поздно, решили, в полдень.

Вышли на свежий воздух и совсем готовы были расстаться, как Петр Кузьмич предложил:

— Я вот о чем подумал, Пашк, – положил руку парню на плечо, — давай устрою тебя по хозяйственной части! В министерство не могу, в подведомственное учреждение. Работа не пыльная, оборудуешь себе студию, пиши в свободное время, ваяй…

Пашка расплылся в улыбке. Обнял Петра Кузьмича на прощание, прижал к груди. Быстро отвернувшись, зашагал по улице в сторону метро. Сидорин смотрел ему вслед и думал, что судьба к нему поступила несправедливо, не дав им с женой сына…

 

Однако, человек военный, взял себя в руки и, порывшись в записной книжке, нашел телефон Груздева. Говорил коротко и сухо, да и не говорил вовсе, а информировал, снова став таким, каким его знали подчиненные и руководство министерства. Закончив разговор, зашел в первый попавшийся магазин и купил пачку сигарет, чего не делал уже много лет.

Ивана Антоновича звонок Сидорина застал дома. Он стоял в задумчивости у окна гостиной как был, в офисном костюме и туфлях, в халат и тапочки не переоделся, в сложившихся обстоятельствах они казались ему неуместными. Ушел с работы позже обычного, но секретарша ждала, бросилась ему на грудь и зарыдала. Груздев обнял ее и поцеловал, провел пальцами по мокрой щечке, мол не волнуйся, обойдется. Она прильнула к нему всем телом и затихла.

Дома обо всем уже знали, смотрели новости по федеральному каналу, да и знакомые оборвали телефон, пришлось его отключить. Сообщили в Лондон сыну, где тот учился. Дочка сказала, что ее срочно вызывают на работу и убежала, оставив супругу Груздева одну. Хмурая, она встретила мужа словами: ну что, доигрался? Что имела в виду уточнять не стала, да это было и не нужно. Связала вызов на дуэль с его личными, сообщенными ей доброхотами, обстоятельствами. Накапала ему тридцать капель валокордина. Иван Антонович выпил, и, постояв в раздумье, ушел к себе в кабинет, где усугубил прием лекарства стаканчиком двенадцатилетней выдержки виски. Сердце пошаливало. Опустился в покойное кресло перед выключенным телевизором и долго так сидел, глядя прямо перед собой.

— Можно сослаться на здоровье и отказаться,  — заглянув в дверь, предложила Зинаида Сергеевна тоном, как если бы продолжала фразу после запятой. Прожив вместе много лет, они и мыслили одинаково, и мысли эти приходили им в голову одновременно, так что нужды в разговорах не было.

— Думал уже, — обрезал жену Груздев, — подготовлены документы в инстанцию! Намекнули, если откажусь, не видать мне места замминистра, а могут и уволить за несоответствие занимаемой должности. У нас по части соблюдения ритуалов и морали строго…

Слова эти не могли не вызвать у Зинаиды Сергеевны саркастической усмешки, но от комментариев она удержалась, выплыла из кабинета, высоко подняв голову. Тешила себя мыслью, что отдала все этому неблагодарному человеку и теперь вынуждена жить с ощущением потери. Впрочем в глубине души знала, что это далеко не вся правда. Бившие кода-то фонтаном чувства выцвели и замахрились по краям, но в моменты душевной близости все еще давали о себе знать. Из мужа и жены они превратились в близких родственников. Такова, видно, вздохнула она, судьба всех живущих десятилетиями вместе пар.

Вернулась в кабинет:

— Слышь, Вань, можно попробовать предложить деньги…

— Времени нет и нужен посредник! — отмахнулся Иван Антонович. — Министерских впутывать нельзя, поползут слухи, да и что за человек этот Трёхин, я не знаю, легко может ославить и смешать с дерьмом. Нет, Зин, видно такова судьба — подставить под пулю лоб…

— Тогда позвони Сивцову, у его брата спортивный тир, поставит тебе руку…

Иван Антонович фыркнул и бросил на супругу уничтожающий взгляд. Дождавшись, когда Зинаида Сергеевна покинет пределы его убежища, достал спрятанную за книгами плоскую бутылку и приложился к горлышку. Виски обожгло глотку. Рухнул на диван и закрыл глаза. Ярко светило солнце, мальчик Ванечка бежал по дорожке сада и радостно ему было и хотелось петь. Бежал в школу, бежал в институт, спешил на защиту диссертации, несся в мыле по коридору, вызывал к себе министр… и казалось ему в тяжелом сне, что ничего, кроме суетного бега, в его жизни не было…

 

Приблизительно в то же время с Трёхиным разговаривал и Павел. Не сочувствовал и не успокаивал, посоветовал хорошенько выспаться и много не пить. На город опустилась ночь, зажглись фонари. Утративший представление о времени, Трёхин брел куда глаза глядят. Очнувшись, нашел себя стоящим у зебры на переходе через улицу. Поднял голову, обвел взглядом стоявшие напротив дома. Повернулся к топтавшемуся рядом в ожидании зеленого света мужичку в бобровой шапке и с портфелем.

— Смотрите сколько светится окон, а ведь за каждым из них люди! Интересно, что из этой жизни нам зачтется в конце пути?

Обладатель ценного головного убора посмотрел на Трёхина с опаской.

— В том смысле, — с готовностью пояснил тот, — что после смерти…

Мужика как ветром сдуло. Отшатнувшись, как от тифозного, он затрусил кривобокой побежечкой вдоль по улице, которую только что намеревался перейти.

Потом… что же было потом?.. Как так получилось, что выключил телефон, Трёхин не знал, но стоило его включить, как он тут же задребезжал и приятный женский голос попросил его о встрече. Трёхин согласился, ему было все равно чем занять себя до середины следующего дня. Идти домой, выяснять с Люськой отношения, не было сил. После, если это после когда нибудь наступит, все как нибудь само утрясется, но не сейчас…

Поджидавшая в кафушке на Пушкинской незнакомка оказалась дочерью Груздева. Трёхина это оставило равнодушным. Энергичная, не без шарма, предложила за выстрел в воздух деньги, а оглядев его оценивающим взглядом, добавила, что готова ради отца на все. Он слушал ее, как слушают ветер, не вдаваясь в смысл произносимых слов, но когда она начала расписывать, какой Груздев нежный и отзывчивый, невольно поморщился, однако разубеждать ее не стал. Сказать слепому, что его избранница уродлива – подлость, не стоит растолковывать детям, какой их батюшка хам и людоед. От денег отказался, убивать Груздева у него и в мыслях не было, что ж до «всего», на что она была готова, сунул в карман предложенную потенциальной жертвой визитную карточку.

Казалось бы, все, о чем еще говорить?.. Но тут выяснилось, что отец, конечно, отцом, главным же было затащить Трёхина в прямой эфир. Любой ценой, в случае неудачи, руководство телеканала, на котором она работает, ей никогда этого не простит. Информация о дуэли прошла в федеральных новостях первым номером, упустить такую возможность было бы непростительно. Случись нечто похожее пару дней назад, Трёхин выпрыгнул бы от радости из штанов, но теперь только безразлично пожал плечами. Не было, наверное. на свете ничего, способного его тронуть или удивить.

Через час он уже сидел в ярком свете софитов и какой-то самодовольный, мордастый малый в напоминавшем китель пиджаке задавал ему вопросы. Сложными они не были, но отвечать Трёхин не спешил, желания исповедоваться перед многомиллионной аудиторией у него не было. Обвел окружавшие его в полутьме трибуны взглядом, лиц аплодировавших каждому слову людей видно не было. Когда-то он и сам так подрабатывал: пятьсот рублей в зубы, полосатого и спортивного не надевать, хлопать по команде бригадира.

Студию и себя видел как бы со стороны. Какой фальшивый, полный притворства мир, думал Трёхин, всем им, собравшимся здесь и прилипшим к экранам телевизоров, жизнь его фиолетово, их, как шакалов, манит запах крови. Изверившиеся, знающие, что все, начиная с торговки на рынке и кончая правительством, их оберут и обманут, сидят на игле, требуя каждый день новую дозу лжи. И этот, мордастый, в общелкивающем жирную фигуру кительке, фиглярствует, потому что от него этого ждут, упражняется в словоблудии, щекоча огрубевшие от обилия насилия и грязи нервы тем, кто не живет своей жизнью. Паноптикум какой-то, я то что здесь делаю?..

Поднялся на ноги и, не обращая внимания на протестующие жесты ведущего, направился к выходу из студии. Тот, стремясь избежать скандала в прямом эфире, продолжал юродствовать:

— Дамы и господа, поаплодируем нашему герою, его можно понять! Подумайте о том, что завтра этому парню предстоит, поставьте себя на его место и не забудьте в полдень включить телевизор…

 

Окна квартиры были темны. Люська стояла у того, что в кухне, курила одну за другой сигареты и смотрела на улицу. Трёхина приняла, словно болезного, стащила с него пальто, провела в комнату, уложила на видавший виды диван. Села рядом, взяла его голову себе на колени и долго, сдерживая слезы, молча гладила. Он, казалось, впал в забытье, слышал, как она нашептывает что-то нежное, но смысл слов до него не доходил. А Люська говорила и говорила, что она бесчувственная и злая, и все случившееся ее вина, довела его до нервного срыва. Говорила, что им обоим надо претерпеть, пройти через испытание, оно их изменит, тогда наступит очищение и начнется новая, счастливая жизнь. Шептала, все у них будет по другому, что она любит его, только теперь это поняла. Несколько часов назад звонили встревоженные родители, она их успокоила, сказала: дуэль – постановка, отвлечь народ от творящихся в стране безобразий, стрелять будут холостыми. Отец и мать приняли все за чистую монету, живут-то не на облаке, а она каждые полчаса слушала новости и плакала, и плакать не могла. Целовала лицо, водила ладошкой по поросшей за день щетиной щеке, и верила своим словам, верила… Как верим мы, когда ничего, кроме как верить, не остается!

Звонок с телевидения разбудил их, когда за окном уже наступило невнятное московское утро. Приняв душ и тщательно побрившись, Трёхин надел джинсы и свитер и сел пить крепкий кофе, скоро за ним пришла машина. Прощались без слез и без слов, долго стояли обнявшись, Люська с сухими, напряженными глазами его перекрестила.

В Сокольниках заканчивались последние приготовления. Тропинку, отмерив двадцать пять шагов, протоптали аккуратно, чтобы не повредить лежавший вокруг снежный покров. День выдался пасмурным с низкой облачностью, но и это предусмотрели, подсветили поляну прожекторами, в стоявшем поодаль крытом грузовике тарахтел дизель. Тут же были припаркованы несколько машин с эмблемой телевизионного канала и сразу две кареты скорой помощи. Часть парка с утра пораньше оцепила полиция, народ, а его собралось предостаточно, близко не подпускали. Суетился, проверяя расстановку камер, режиссер, одну из них, управляемую дистанционно, установили на стреле подъемного крана.

В вагончиках микроавтобусов разместились гримеры, Трёхин сразу же попал к ним в руки.

— Та-ак!.. — протянул художник — постановщик, критически его осмотрев, — стреляться в джинсах и свитере дурной тон, подберите ему из гардероба белую рубашку апаш и черный жилет. Где, черт побери, шляется костюмер, вечно его не найдешь! Волосы?..  Изобразите нечто небрежное, романтическое, этакое аля Чайльд Гарольд, но не переборщите…

Во втором вагончике работали над образом Груздева. Менять на что либо иное  деловой прикид с галстуком он категорически отказался, это сильно огорчило художника по костюмам, приготовившего для Ивана Антоновича похожий на фрак сюртук и брюки по моде начала позапрошлого столетия. Цилиндр тоже пришлось исключить, хотя он удачно скрывал приличных размеров лысину. Ее обильно напудрили, чтобы не бликовала. Крупноватое даже для внушительной фигуры лицо отмассировали и нанесли на него грим, после чего директор департамента стал смахивать на вышедшего на пенсию грустного клоуна. Случившаяся метаморфоза привела заглянувшего в вагончик режиссера в бешенство. Наоравшись вдоволь, он приказал вернуть все, как было, разве что оставить тени, скрадывавшие объем делавших Груздева похожим на бурундука щек.

Все было готово для начала шоу. Корреспонденты радио и телекомпаний лопотали что-то синими губами в микрофоны, тут же стояла челядь с пледами и термосами, размахивали руками, стараясь хоть немного согреться операторы. Заряженные пистолеты положили в красивый, красного дерева ящичек, старичок – коллекционер удалился в тепло автобуса… режиссер медлил. Может быть ждал отмашку из Останкино, а может не мог решиться дать команду, мешало что-то, что живет в душе каждого с детства.

Павел подошел к нему с вопросом:

— Как по сценарию, кто из секундантов должен предложить дуэлянтам помириться?

Тот посмотрел на него, как на идиота.

— По неписанным правилам проведения дуэлей положено… — начал было объяснять Пашка, но запнулся и, хоть не робкого десятка, поспешил отступил на шаг.

Лицо режиссера исказила гримаса, способная украсить собой любой их фильмов ужасов, изуродованная к тому же глумливой улыбкой:

— А со всем этим что прикажешь делать? – обвел он поляну широким жестом. – Или, думаешь, миллионы телезрителей собрались посмотреть, как эти два мудака пожмут друг другу руки?.. – по ленински прищурился. — Знаешь, сколько стоит минута рекламы? А что нас смотрит половина страны? Картинку получают ведущие телекомпании мира, и далеко не бесплатно! – больно ткнул Ямщикова пальцем в грудь – Хочешь чтобы я повесился на первом попавшемся суку? Ты кто, секундант? – подозвал пальцем ассистента. – Покажи ему его место…

И как если бы Пашкин вопрос оказался сдвинувшим лавину камнем, прокричал в мегафон:

— Все, начинаем! Выпускайте дуэлянтов…

Поляна сразу же наполнилась жизнью. Прилипшие к экранам люди увидели, как с разных сторон идут к телеведущему Трёхин и Груздев, как, не глядя друг на друга, разбирают из ящичка пистолеты.

— Стрелять по моей команде! – предупредил шоумен и, сделав приглашающий жест рукой, продолжал, — прошу, господа…

С низко нависшего над головой, пропитавшегося темной краской неба начали падать редкие снежинки, кружились в тихом воздухе, в лучах прожекторов. Иван Антонович и Трёхин заняли свои места в крайних точках вытоптанной в снегу тропинки. В центре ее, метрах в трех от линии огня, уже стояли оба секунданта и присоединившийся к ним ведущий. Проникнувшись серьезностью момента, он оставил привычную фанаберию и начал походить на человека. Раздавшееся вширь актерское лицо стало строгим и даже угрюмым. Оглядел застывшие с пистолетами в руках фигуры на снегу и поднял над головой непонятно откуда взявшуюся бутафорскую шашку…

Склонившиеся голова к голове к монитору режиссер и художник-постановщик обменялись удовлетворенными взглядами. Выдержанная в строгих черно – белых тонах картинка была выстроена профессионально и музычку под нее подложили с понятием, звучала фоном, но с нарастающими тревожными нотками.

…махнул шашкой и в этом жесте всем вдруг почудилась безысходность.

Жребий, кто будет стрелять первым, не бросали. Держа пистолет дулом в небо, Трёхин начал опускать руку и вдруг до кристальной ясности понял, что все это не более чем игра, как и сама жизнь. И так ему стало радостно, так легко, как не было никогда. Оба они, стоящие теперь друг напротив друга, всего лишь актеры, пальнут в воздух и этим все закончится, а для них с Люськой начнется то новое, что вырвет их из привычной духоты бытия. Ничто не проходит бесследно, пережитое сделает их сильными, изменит мир вокруг. Картинно выпрямился, заложил, как видел на иллюстрации к «Евгению Онегину», за спину левую руку. По скованному морозом парку прокатилось эхо выстрела. К ногам Груздева в снег упала сбитая сосновая шишка.

Очень разные чувства посетили в эти мгновения Зинаиду Сергеевну, но главным, надо отдать ей должное, было чувство облегчения. Его, возможно, испытали многие собравшиеся у экранов сердобольные женщины, в то время как одна, та что, стоя в министерском кабинете, прижимала к груди скоросшиватель, так это точно.

Камеры расставлены с умом, похвалил себя режиссер, переводя взгляд с монитора на поляну, выпускающему в Останкино есть из чего выбрать картинку. Одна из них располагалась позади и несколько сбоку массивной фигуры Груздева. С этого ракурса было видно, что Иван Антонович целится на метр — полтора выше головы своего противника. Дай крупным планом палец на курке, произнес, инструктируя оператора, режиссер в микрофон…

Купив наше моющее средство, пропел появившийся на экране радостного вида критин, вы сэкономите… Боль в сердце заставила Люську закрыть глаза: убит! По бездорожью, рыща фарами, несся блестевший лаком автомобиль…

Убит! — выключив рефлекторно телевизор, она упала в кресло.

От сильного удара Трёхин выронил пистолет. Качнулся, сделал шаг вперед, схватился за грудь. Отнял руку, ладонь была в крови. Как же так, пронеслось у него в голове, ведь всего лишь игра! Нет, это не со мной, так просто не может быть! Рухнул, ломая ледяную корочку, в снег. Бежали люди, несся скачками оператор с переносной телекамерой, расталкивая склонившихся над Трёхиным плечами, подносил к губам умирающего микрофон корреспондент. Кто-то истошно визжал: врача, хотя тот был на месте трагедии одним из первых. Тяжелая, двенадцать граммов свинца, пуля пробила грудную клетку навылет, кровь хлестала фонтаном.

Офицер полиции отдирал от себя вцепившегося в шинель руками старичка – антиквара.

— Я виноват, я!.. – бормотал тот, стараясь удержаться на подгибающихся ногах. — Должен был предупредить, только кто же знал…

— Пойдем, отец, посажу тебя в автобус, — подхватил его под мышки полицейский.

Из блеклых глаз старика катились крупные слезы:

— Кремниевые пистолеты, — пытался он показать что-то на пальцах, — к ним надо привыкнуть… Нажмешь на курок, вспыхнет порох на полке, а выстрел, он только через секунду, когда займется заряд в стволе…

— Да, да, потом расскажешь, — не слушал его офицер, — смотри, весь дрожишь!

— Пистолет тяжелый, — не унимался антиквар, стремясь заглянуть в глаза своему благодетелю, — держать навесу, рука устает, вот и опускается… Понимаешь, сынок, целая секунда…

 

Гражданская панихида состоялась в актовом зале министерства на седьмом этаже. Гроб, сняв первые ряды кресел, поставили в партере, желающие выступали со сцены, их было немного. Непосредственный начальник Трёхина, рассказал какой он был исполнительный сотрудник, сколько знания и умения вкладывал в порученное ему дело. Коллеги, трое или четверо, среди них Михаил, налегали больше на высокие человеческие качества покойного, вспоминали как он охотно давал в долг до зарплаты, впрочем не менее охотно брал. К концу панихиды, когда стало ясно, что говорить больше некому и возникла неловкая пауза, в зал неожиданно для всех вошла Меловая. Пришлось срочно вызывать из кабинетов начальство. Не замедлив явиться и выразить тем самым родным и близким усопшего свое сочувствие, оно стояло плотной группкой, сложа по церковному перед собой руки.

Народный депутат, тем временем, поднялась на сцену и оглядела оживившийся зал. Люди, спасибо желтой и прочих расцветок прессе, были о ней, ставшей притчей во языцех, наслышаны. Невольно ожидалось, что она не упустит случая и выдвинет новую, лязгающую железом репрессий инициативу, но…

Начав выступление, как полагается, с соболезнований, Меловая заговорила о том, что погрязшие в суете буден, люди утратили способность ценить человеческую жизнь. Если бы они могли чувствовать богатый внутренний мир тех, кто рядом, то относились к ним бережнее, а паче того, любили, и тогда все вокруг стало бы другим… Министерское начальство переглянулось, но иных проявлений эмоций себе не позволило. Заметила народная избранница эти взгляды или нет, только дежурной скороговоркой сообщив, что поступок Трёхина свидетельствует о расцвете демократии в стране, поспешила вернуться к затронутой ранее теме. Любовь, говорила женщина, и голос ее дрожал, это единственное чувство, придающее существованию осмысленность, ничего другого у человека нет. С любовью в сердце светлее и интереснее жить, любовь делает наши дела и помыслы чище и справедливее. Красота – конечно, но не она, а именно любовь спасет мир!..

Вспомнив, где находится, опытный оратор завершила выступление словами сочувствия всем, кто любил Трёхина, и призвала присутствующих извлечь из его безвременной гибели урок. В другое время ее полная искренних эмоций речь снискала бы аплодисменты, но не на похоронах. Сошла, опустив скорбно голову, со сцены и долго молча стояла у гроба.

Отпели покойного заочно. Хоронить повезли на Востряковское кладбище. Там собралось внушительное количество министерских, провожающих в последний путь отпустили с работы, и прочих, пришедших поглазеть бездельников. Вытянувшись цепочкой, покидали землю на крышку гроба и стояли молча, смотрели как над могилой насыпают холмик, кладут венки и ставят крест. Телевизионных команд было всего две, отсняли по быстрому сюжет и уехали. Похоронные мужики намекали, что холодно, неподатливая земля промерзла, и вообще. Павел дал им на водку сверх того, что заплатило министерство. Оно же устраивало и тризну для чего сняли поблизости кафе. В толпе перешептывались, говорили, что родителям выплатят вспомоществование как за погибшего на производстве, а той, что вся в черном без лица – нет, потому как не расписаны.

— Пойдете на поминки? – коснулся руки Сидорина Павел.

Петр Кузьмич покачал головой. Стараясь не привлекать внимания, они выбрались из скопища людей и пошли по кладбищенской аллее, присели в конце ее на скамейку. Ямщиков достал из кармана куртки объемистую солдатскую фляжку, свинтил крышку. Сделав пару глотков, Петр Кузьмич вернул ее хозяину, промокнул рот платком.

— Груздева представили на замминистра…

Пашка, протерев горлышко ладонью, отпил с полстакана, поморщился. Сидорин, уже протягивая ему открытую пачку, дернул головой:

— Ненужная какая-то смерть…

Пашка вытряхнул сигарету, потряс отказывавшейся работать на морозе зажигалкой. Дождался когда сосед по жердочке над вечностью прикурит:

— Вы хотели сказать: жизнь…

Сидели бок о бок, нахохлившись. Где-то в дали глухо бухал барабан, рвал душу оркестрик, три калеки с половиной. Который раз за день начал валить снег…

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Москва

Декабрь 2016 г.