.                                                                                                                                            Н. Дежнев

 

 

Рассказ пилигрима.

Я мог бы поклясться на Библии, что все так и было, только зачем? Что и кому я хочу доказать? Какая разница, поверят мне или нет, я выполняю обещанное, хотя ничего на словах он не обещал. Рассчитывал, конечно, что все рассказанное им со мной не умрет, иначе не стал бы говорить, но прямо не попросил. Имени его я не знаю, он лишь однажды обмолвился, назвав себя скитальцем во времени, пилигримом, так я и стану этого человека называть.

С момента нашей единственной встречи прошли годы, я редко о ней вспоминал. Мысли о старике начали меня посещать только тогда, когда я приблизился к нему по возрасту. Впрочем слова эти «старик» и «возраст» ни о чем не говорят, разве что о том, что выглядел пилигрим стариком, хотя ни блеклой слезливостью глаз, ни дрожащим, как бывает в старости, голосом не отличался. Пожалуй даже наоборот, взгляд его холодных глаз был упорен, а речь выверена, как если бы он готовился рассказать то, что я услышал.

 

В то ставшее далеким время, о котором пойдет речь, в кафе стояли очереди, но мое личное знакомство с администратором давало мне привилегию посещать заведение, когда мне угодно. Оно было на особом счету, как бы артистическим, поскольку находилось рядом с одним из прославленных московских театров. Говорю это, потому что появление фигуры в подпоясанной веревкой монашеской рясе, меня, конечно, удивило, но актеры забега сюда перекусить еще и не в таком прикиде.

Среднего роста, худощавый, с накинутым на голову капюшоном, он сразу направился к моему столику в углу. Не спрашивая разрешения, опустился в кресло напротив и попросил заказать вина. Нет, потребовал, просьбы в интонациях хрипловатого голоса не прозвучало. Дышал тяжело, с присвистом, такое не сыграешь, худые, костлявые руки были в старческих пятнах. Поведение его и манера говорить меня заинтриговали.

Пригубив из принесенной рюмки, скривился, хотя из-за надвинутого на голову капюшона об этом можно было только догадываться. Отравленных масс-медиа сумасшедших в наше время достаточно, но и в те относительно мирные дни они попадались. Об этом в первую очередь я и подумал, но очень скоро понял, что ошибаюсь.

— Хочу рассказать вам одну историю, — произнес он с расстановкой, — а что вы с ней будете делать, меня не касается…

Замолчал, постукивая кончиками пальцев по столешнице, отхлебнул глоток вина, скорее всего автоматически, хотел, судя по всему, заполнить чем-то возникшую паузу. Приготовившись слушать, я отложил в сторону свои заметки, работал над которыми в кафе, вторя практике О.Генри и Хемингуэя, и скрестил на груди руки. Подозвав официанта, попросил принести пару чашек хорошего кофе, одну для себя. Кафе частенько оставалось открытым и за полночь, спектакли кончались в десять – половина одиннадцатого и творческая братия бывало заглядывала сюда сбросить напряжение.

— Так уж случилось, — начал свой рассказ пилигрим, — что судьба свела меня с человеком, чья любовь к жизни многократно превосходила мою. Говорю об этом без горечи, его давно нет на земле, а я все еще жив, значит в заочном нашем споре победил. – Усмехнулся. – Не думаю, что он о нем знал!.. Так устроена жизнь, кто выжил, тот и прав и все, что человек для этого сделал, его оправдывает. Скорее всего, вы сейчас перебираете в уме такие слова, как честь и благородство, — махнул рукой, — пустое! Историю, сами знаете, пишут победители…

Покачал скорбно головой.

— Тысячу раз представлял себе, как буду рассказывать о своей жизни, а теперь делать это мне не интересно! Все отгорело, и если говорю с вами, то лишь в силу привычки выполнять задуманное. Дело в том, что однажды мне повезло… а может быть, не повезло, как на это посмотреть, только случившееся сделало мою судьбу исключительной…

В тот день — а я был уверен, это последний день моей жизни — я шел с утра и до ночи, как всю предыдущую неделю, а возможно месяц, ощущение времени давно было потеряно, считал шаги. К трем тысячам сбивался и начинал сначала. Это отупляло и тогда не так хотелось пить. Бывшие когда-то приличной одеждой лохмотья прикрывали наготу, шляпа с обвисшими полями защищала от палящих лучей солнца… О это солнце! — яростным зверем оно замерло на безоблачном синем небе. Прохлада, и то относительная, приходила лишь после заката. Я попытался днем спать, а идти по ночам, но однажды едва смог проснуться, случился тепловой удар…

— И куда же вы направлялись? – поинтересовался я, поглядывая на него скептически. – Не привык разговаривать, не видя лица собеседника…

Пилигрим на мгновение замер, как будто не сразу понял смысл моих слов, резким движением откинул капюшон. На меня взглянули обрамленные красными, как у кролика, веками глаза, контрастирующие своей яркостью с бескровным, изрезанным вертикальными морщинами лицом старика. Из выреза поношенной рясы торчала былинкой жилистая шея.

— Куда я шел?.. – пожал он недоуменно плечами. – Какая разница, происшедшее стерло из памяти мелкие детали. Помню только, что после случившегося обморока какая-то часть моего мозга постоянно бодрствовала, следя за тем, чтобы я не заснул на ходу, забыв подставить ногу под падающее вперед тело.

Сделав глоток из стоявшей перед ним пузатой рюмки, пилигрим снова скривился:

— Помои, а не вино!.. – продолжал. – Зелени, сколько хватало глаз, не было ни кустика, попытки жевать колючки вызывали горечь во рту и сковывали мышцы лица, приходилось растирать их и мять руками. Лицо обросло щетиной, слипшиеся от пота все в песке волосы спадали на плечи, мне было все равно. Иногда казалось, что ветерок приносит запах морской волны, но я точно знал, этого не может быть. Средиземное море лежало за много миль от меня, дойти до него не хватило бы сил. Запас питьевой воды кончился несколько дней назад и даже слюна не увлажняла запекшиеся, почерневшие губы. Язык разбух и, казалось, существовал сам по себе, как зверь, с трудом умещавшийся в тесной пещере.

По ночам, прежде чем провалиться в бездну сна, я выл и следовавшие за мной по пятам шакалы вторили мне эхом. С каждым днем они подходили все ближе и ближе, и давно бы, наверное, напали, если бы думали, я съедобен. А может быть, ждали, что бывшее некогда человеком недоразумение испустит дух само.

Когда я увидел мечеть, то расхохотался. Громко, вслух. Какие только миражи не вставали передо мной на горизонте! Великолепные дворцы и оазисы с пальмами, караваны груженых товарами верблюдов, а тут какая-то убогое, полуразрушенное строение. Стоял и смотрел на круглый с дырами купол, раздумывая, стоит ли тратить силы, искать там убежище на ночь. Трудно было представить кому понадобилось строить мечеть в забытом богом местности вдали от торговых путей. Солнце клонилось к закату, мне было все равно куда идти, и я побрел к развалинам в надежде… Надежды-то как раз и не было, шел как сомнамбула привлеченный хоть чем-то отличающимся от однообразия окружающего пейзажа. Зайдя внутрь, рухнул у обвалившейся стены. Вызывавший позывы тошноты запах преследовал меня всю ночь, но очнуться я был не в состоянии.

Сознание вернулось ко мне, когда из-за гряды плоских холмов выкатился огромный красный шар солнца и начал быстро взбираться к зениту. Лежал, смежив веки, нимало не сомневаясь, что встречаю свой последний день и до вечера не дотяну. Мысль, что сегодня умру оставляла меня равнодушным и только отвратительный запах разложения заставил открыть глаза. Стоявшая перед ними пелена мешала, но постепенно через розовую вуаль начали проступать контуры лежавшего поблизости человека. Наверное, он выглядел хуже меня, но, судя по тому, что тихо стонал, был еще жив. Первым моим желанием было отвернуться и забыться, но что-то, что я видел, но не понимал еще что вижу, помешало.

Элемент за элементом, медленно поворачивая голову, я рассматривал окружающий мир: лицо несчастного, дыру в потолке, глинобитную стену, пока взгляд мой ни остановился на чем-то очень знакомом. Название предмета я не помнил, но знал, что он означает жизнь. Поднявшись на неверные ноги, сделал несколько шагов. Достал нож и, как убийца уларом снизу вверх, всадил в мягкое подбрюшье висевшего на стене бурдюка. Хлынувшая из него вода была теплой и затхлой, но ничего вкуснее я в жизни не пил…

Захваченный воспоминаниями, пилигрим уставился куда-то поверх моей головы. Видел ли он заброшенную полуразрушенную мечеть или что-то иное, не знаю, только тонких губ его коснулось подобие улыбки. Произнес, возвращаясь в реальность:

— Как же бесконечно добр я тогда был! Напившись вдоволь и опьянев от счастья, приволок полупустой бурдюк к телу незнакомца и начал лить драгоценную влагу между полураскрытых, запекшихся губ бродяги. Вода стекала по его поросшим рыжим пушком щекам и уходила в песок, и мне было не жалко, я не отдавал себе отчет в том что творю. А он все пил и пил, пока не отвалился и не затих, погрузившись в глубокий сон.

Солнце перевалило за полдень, когда оба мы проснулись. Лежали, глядя друг на друга, а между нами в обмякшем бурдюке ждала своего хозяина остававшаяся в нем вода. В какое-то мгновение мне показалось, что юноша бросится на меня и начнет душить, тогда я убью его, но человеческое возобладало. Очень медленно, не отводя взгляда, подтащил бурдюк к себе и, сделав из него глоток, протянул ему. Он благодарно улыбнулся, отпил не больше моего.

Понадобилось какое-то время прежде чем я заставил себя подняться и обследовать то, что осталось от мечети. У дальней стены на возвышении лежал источник отвратительного запаха, полуразложившееся тело старика в белом бурнусе. Поза его с вытянутой вперед рукой с зажатой в ней книгой показалась мне странной, заставляла предположить, что в последний момент жизни он куда-то стремился. Возможно это явилось результатом богатой фантазии, на костлявом лице его я разглядел нечто среднее между надеждой и торжеством. Понял это потом, в тот момент мне было не до сантиментов. Тут же неподалеку, что не могло не обрадовать, нашелся второй бурдюк и дорожную сумку с сухими, как камень, но все еще съедобными лепешками.

Несмотря на усталость и пережитые невзгоды следующую ночь мы не спали. Лежали, глядя в усыпанное яркими звездами небо и Алессандро, так звали спасенного мною бродягу, рассказывал как он любит жизнь, какой она будет долгой и счастливой. Под утро, когда начало светать, не дожидаясь появления огненного зверя, пустились в путь, но, отойдя шагов сто, я вернулся за книгой. Проклятый старик не хотел с ней расставаться, потребовались все мои силы, чтобы вырвать ее из его цепких пальцев. Поджидавший, сидя на песке, Алессандро даже не поинтересовался, зачем она мне понадобилась. Не знал этого и я, задай он вопрос, не смог бы на него ответить.

Однако стоило нам продолжить путь, как на горизонте появилось облачко, из чего я заключил, что приближается конный отряд. В пустынной местности, где мы находились, это могло значить все, что угодно, может быть даже смерть. Алессандро радовался, как дитя, убежденный, что нам помогут добраться до ближайшего города, но я — в то время я был старше моего товарища и знал жизнь – энтузиазма его не разделял…

Пилигрим продолжал что-то говорить, но я не слушал, старался рассмотреть в выражении его худого лица и глаз признаки безумия. Замечание о том, что когда-то он был старше Алессандро, заставляло предположить, что у собеседника моего в лучшем случае не все дома, но во внешности и поведении старика ничто об этом не свидетельствовало.

Повествовательным тоном он продолжал:

—  Стоило мне затащить моего спутника в яму на вершине ближайшего холма как из приближавшегося облака пыли показались морды несущихся во весь опор лошадей. Всадников было трое, спешившись у мечети, они вошли внутрь, однако не прошло и пары минут, как, закрывая лица платком, выскочили на свежий воздух. Вид у них был растерянный, тот, что выглядел начальником, то и дело хватался за рукоятку кривой сабли и топал ногами в короткий кавалерийских сапогах.

Алессандро немного понимал по арабски, у меня сложилось впечатление, что он говорил на многих языках, впрочем мало обращая внимание на правильность произношения и порядок слов. Прижавшись к моему уху горячими губами, прошептал что посланники шаха приехали навестить мудреца по имени Альтотас. Рассчитывали застать его живым, но на случай смерти ученого имели предписание привезти султану книгу, над которой тот работал долгие годы. Теперь, когда записи пропали, властелин отрубит им голову, но похоже, добавил от себя Алессандро, что сначала головы лишимся мы с ним.

По приказу начальника подчиненные начали обыскать местность, в то время как сам он вернулся в мечеть, откуда сразу же начали доноситься громкие проклятия. Обшаривая все вокруг, нукеры шаг за шагом приближались к нашему убежищу. Ослабевшие и безоружные, мы были обречены, как вдруг полуразрушенное здание мечети окончательно обвалилось, погребая под собой их отчаянно визжавшего начальника. Оба бросились извлекать его из под обломков. Стеная и сквернословя, он взгромоздился на спину лошади и все трое отправились шагом в обратный путь. Положить голову на плаху они явно не спешили…

На разделявшем нас столике, тем временем, появились чашки ароматного кофе, отвлекшего пилигрима от рассказа. Продегустировав напиток, он поцокал с видом знатока языком, промокнул тонкие губы бумажной салфеткой. Заметил, подняв седые брови:

— Пожалуй, самое время сказать несколько слов об Алессандро. Невысокого роста, широкий в кости, парень был стремителен в движениях и очень подвижен. Лицо широкое, простовато лукавое ничем не привлекло бы к себе внимание в толпе, если бы не глаза, черные и блестящие, они жили какой-то своей жизнью. Когда мы встретились, ему не было и двадцати, но он успел порядком, по его словам, покуролесить. Играл на нескольких музыкальных инструментах, владел шпагой и какое-то время жил тем, что показывал на базарных площадях фокусы…

Пилигрим сложил на груди руки и задумался, как если бы взвешивал что-то на невидимых весах. Произнес, растягивая слова и подбирая их по мере того, как произносил:

— Не подумайте, что я испытываю перед этим малым чувство вины, происшедшее с нами закономерно, иного и не могло быть. Мы разные люди, я по природе своей сдержан, а он… он очень любил жизнь, как бы тяжело ему ни приходилось…

Какое-то время мы скитались вместе, а в канун нового тысяча семьсот шестьдесят четвертого года оказались в окрестностях родного города Алессандро Палермо. Сколько же раз он рассказывал мне как его дома ждут! Когда в новогоднюю ночь мы подходили к маленькому домику на окраине города, он весь дрожал. Я старался на него не смотреть, таким он выглядел жалким и неуверенным.

Положив руку ему на плечо, предложил:

— Уже поздно, Алессандро, отложим визит до завтра. У меня есть несколько монет, можем хорошо повеселиться!

Как добр, как душевен я в то время был!.. Он лишь покачал головой и постучал в дверь. Отступив в тень, я наблюдал, как она открылась и на пороге, освещенный в спину, возник приземистый, широкоплечий мужчина.

— Отец, это я! — произнес Алессандро дрожащим голосом.

Мужчина сделал шаг вперед, но остановился, за его спиной появилась вся в черном худая, изможденная женщина:

— Кто там, Пьетро?

Несколько секунд мужчина молчал, вглядываясь в лицо сына.

— Так, нищий бродяга, иди спать, Фелиция…

— Отец! – повторил Алессандро одними губами.

Женщина, вскрикнув, подалась вперед:

— Пьетро, наш Джузеппе вернулся!

Мужчина ее остановил, обнял за плечи, другой рукой вытащил из кармана мелкую монету и бросил к ногам Алессандро.

— Убирайся, попрошайка, у нас нет больше сына!

Дверь захлопнулась и я услышал, как в доме страшно зарыдала его мать.

Ночью я вытащил Алессандро из петли. На следующий день он напился. Тупо глядя на стену грязной таверны, пил стакан за стаканом вино и что-то едва слышно бормотал по итальянски, наверное молился. Старался напоить и меня, но я был начеку. Когда он достал нож, сбил его сильным ударом с ног, на досках пола парень до утра и провалялся. Следующий день мы провели с продажными женщинами и так продолжалось до тех пор, пока у меня не кончились деньги. Алессандро пустился во все тяжкие, как накануне судного дня, но посреди буйного веселья иногда замирал, тогда в глазах у него стояла налитая под крышку черепа боль.

Теперь он рвался из Палермо, и мы ушли куда глаза глядят. Скитались по деревням и маленьким городишкам, зарабатывали фокусами, то есть зарабатывал Алессандро, я так и не научился называть его данным при рождении именем Джузеппе. На хлеб и вино хватало, мы были молоды и красавицы не обходили нас стороной, однако с некоторых пор меня стало угнетать чувство, что я попусту транжирю время. Написанная по арабски книга, я ее бережно хранил, жгла мне руки. Убедить заняться переводом владевшего в какой-то мере этим языком Алессандро не удавалось, слишком бурно придавался мой товарищ простым радостям бытия. Отмахиваясь от моих просьб, он говорил, что успеем заняться книжонками в старости, а сейчас надо брать от жизни свое, а по возможности и чужое.

Но однажды мне все таки удалось засадить его за работу. На улице зарядили дожди и настроение Алессандро изменилось, став тихим и задумчивым, он был рад занять  себя чем-то, что отвлекло бы его от грустных мыслей. В книге было лишь несколько десятков страниц заполненных текстом, остальные занимали таблицы и формулы. К концу недели ближе к ночи он растолкал меня, заснувшего тут же за столом, и в неверном свете свечи прочел то, что сумел разобрать. Всего я не помню, но кое что запечатлелось в памяти, как если бы слова были выбиты на камне.

Пилигрим смочил рот глотком вина:

«Я, Абу ибн Хамезри, известный миру как Альтотас, пишу эти строки не в порыве величия, а как смиренный слуга Аллаха, временно пребывающий на земле. О повелитель, да будет славно имя твое в веках, знай, что созданные Аллахом миры множественны, как красавицы в твоем гареме, наш же, словно шестерка в колоде карт, лежит крайним. После долгих лет раздумий, а я уже старик, открылось мне, что обретенное знание позволяет найти места входа в соседний с нашим мир, но вычислить их координаты недостаточно. Вчитайся в эти строки, о повелитель, и ты обретешь зашифрованное твоим слугой заклинание. Там, в стране белых туманов, где нет различия между реальностью и фантазией, нет и убивающего человека времени, значит можно жить вечно…»

В устремленном на меня взгляде Пилигрима царило торжество, на изрезанном морщинами лице аскета проступила улыбка превосходства:

— А вы в упоении достижениями вашей цивилизации только сейчас начали говорить о множественности пространств! Воистину нет ничего нового под луной…

В книге Альтотаса было еще много свойственных арабскому миру затейливых метафор и философских рассуждений, но о главном я уже сказал. Теперь представьте себе бедную итальянскую деревушку в единственной таверне которой сидят глубоко за полночь два человека и, глядя друг другу в глаза, молчат. Хлещут в грязное стекло струи дождя, догорает на столе свеча. Я потому что понимаю значение сделанного Альтотасом открытия, Алессандро… — старик повел головой. – Славный малый, спросил прямо, без обиняков: теперь, пилигрим, ты меня убьешь?

Той ночью мы поклялись хранить открывшееся нам в тайне и клятва наша была страшна. Утром на развилке дорог братски обнялись и разошлись кто куда, потому как продолжать странствовать вместе уже не могли, каждый, несмотря на данный обет, опасался бы быть отравленным или зарезанным. Расстались, чтобы через многие годы встретиться вновь как пилигрим и…

Старик замолчал. Молчал долго, взгляд обведенных красными веками глаз обратился в себя. Я решился напомнить ему о своем существовании:

— Встретились как пилигрим и…

— Что? – не понял он, возвращаясь из далекого далека, — ах да, конечно! – Свел к переносице седые брови. – Время пролетело быстро, никто так остро не чувствовал это, как я. Работал день за днем над моей книгой, стараясь понять, что хотел сказать полубезумный старик. Сказать мне, потому что я один был законным владельцем его наследства. Не знаю, насколько вы знакомы с математикой, для меня скопище формул было почище китайского языка. Нищий бродяга, я исходил все дороги Европы, стремясь встретиться с великими умами, но так, чтобы у них не возникло и тени подозрения. Посещал, не обращая внимания на насмешки студентов, лекции в университете, работал переписчиком у одного из величайших математиков того времени пока не развил свой ум и не научился мыслить логически. Постепенно мне начало открываться то великое, что было спрятано за символами, ошибаясь, я шел наощупь, а время летело и сознание того, что его остается все меньше, раздирало мое сердце в кровь. Но все приходит к своему концу и настал день, когда я познал истину во всей ее красе. Я смог вычислить координаты нескольких точек перехода в иное пространство и расшифровал необходимое заклинание, о котором писал Альтотас. Я понял, куда он стремился в последнее мгновение своей жизни.

Я обрел всемогущество, то, к чему безрезультатно стремились алхимики, о чем мечтает каждый – возможность жить вечно! Как же горд я был, как доволен собой, когда первый раз проник в граничащий с нашим мир… чтобы найти в нем бесстыдно развлекавшегося с женщинами Алессандро. Мы крупно поговорили, он снова клялся, что никто не знает и никогда не узнает о нашем с ним открытии. Признался, что сделал его случайно, вспоминая от нечего делать текст переведенной им книги. Блестящий ум, обладатель фотографической как теперь сказали бы памяти, граф получил играючи то, на что я потратил десятки лет…

— Граф, – удивился я, — вы сказали: граф?..

Пилигрим кивнул седой головой:

— Именно так я и сказал! В то время Алессандро уже был графом Калиостро и многие из снискавших ему известность фокусов объяснялись способностью бесследно исчезать из нашего лучшего из миров…

Провел ладонью по гриве волос, по давно небритым, поросшим серебрившейся щетиной щекам.

— Да, он клялся, просил ему верить, но я знал — это начало конца, приход его вопрос времени. Верить?.. Как можно было верить человеку, от проделок которого содрогнулась вся Европа! Живя в Лондоне и Париже, он выдавал себя за великого целителя и мага, способного делать золото и драгоценные камни. В России вызывал тени умерших и чуть не устроил дуэль на ядах, путешествовал по странам континента и угодил в тюрьму из-за известной истории с ожерельем королевы. Я же все это время влачил жалкое существование и наконец осел на окраине забытой Богом деревушки. Меня это устраивало, рядом была одна из известных мне точек перехода. Я прекрасно помнил в какой позе нашел старика Альтотаса и не имел ни малейшего желания повторять его ошибку.

Господь тому свидетель, сколько раз я просил Алессандро жить пунктиром, появляться на земле, как в ложе театра, чтобы бросить взгляд на самые драматические события истории человечества. Он лишь отшучивался, говоря, что рожден не зрителем, а актером разыгрывающейся в мире людей трагикомедии. Обнимал меня дружески: пилигрим, жить надо каждую секунду, иначе все теряет смысл. Еще бы, он был сказочно богат и женат на красавице по имени Лоренца Феличьяне, до вечности ли ему было!

По настоящему меня насторожил один разговор, Алессандро, хороший актер, пересказал мне его в лицах. Он состоялся в маленьком городишке «Э» близ Мадрида, где волею судеб сошлись два авантюриста. Сам он в то время был в расцвете сил Казанова же балансировал на пороге старости. Наслышанный о чудесах графа Калиостро, он, скорее всего, и подстроил эту встречу. Дело происходило в отдельной комнате на втором этаже лучшего из кабаков этого городишки. Снизу доносились звуки песен и взрывы безудержного хохота, в воздухе висел запах жареного мяса и кислого молодого вина. Несколько восковых свечей освещали стол, на котором в живописном беспорядке стояли бутылки и глиняные тарелки с яствами.

Разговаривали двое, макая попеременно куски снятой с вертела баранины в плошку с острым соусом и препровождая их в рот. Оба знали толк в еде и любили древнее искусство разговора за бокалом доброго вина.

— Скажите, граф, вы действительно родились в Медине, – утер губы салфеткой Казанова, — и встречались с великими мудрецами, хранителями тайного знания Гермеса Трисмегиста?

— Вы меня обижаете, — дернул щекой Алессандро, — стал бы я выдумывать такие малости! – Не выпуская из рук двурогую вилку с куском мяса, продолжал. – С раннего детства меня пичкали восточными мудростями и сладостями, а учитель мой Альтотас – не нашел ничего лучшего, как назвать истинное имя – говорил, что на планете есть всего три несчастья: отсутствие воды, женщин и знания.

К этому времени он уже порядком надрался и болтал лишнее, но больше играл, потому как не было для Алессандро ничего увлекательнее игры. Заметил как блеснули глаза Казановы, когда он обмолвился о старике.

Но виду тот не подал, небрежным тоном поинтересовался:

— Странное имя Альтотас, он что, эфиоп?

— Отчасти, как все в нашей жизни, — отмахнулся Алессандро, быстро меняя тему. – Скажите, страшно вам было на крыше дворца дожей? Убежать из Свинчатки, хорошо охраняемой тюрьмы… — прищелкнул языком, — надо быть отчаянным малым!

— Граф, вы мне льстите, — деланно смутился Казанова. – Стоит случиться чему нибудь необыкновенному, как история обрастает фантастическими подробностями, Впрочем тюрьма, действительно, знатная, летом в ней жарко, как в русской парилке. Вы же знаете, бывали в России… Да, кстати, я кое что слышал об Альтотасе, говорят, он обладал удивительными возможностями…

Калиостро лишь пожал плечами, что означало: мало ли о чем трепят языком, разлил по бокалам вино. За окном собиралась гроза, первые молнии расчертили темное небо. Мирно дремавший в углу черный кот выгнул спину дугой, шерсть на нем встала дыбом. Воздух в комнате стал сух и наэлектризован. Как признал в разговоре со мной Алессандро, что-то случилось и страшная тяжесть заставила его опуститься в кресло, дыхание перехватило. Подняв голову, близко перед собой он увидел лицо Казановы и удивился, столько печали было в его глазах.

— Не стоит меня жалеть, — произнес тот с усмешкой, поняв какое чувство посетило Алессандро, — я прожил долгую, полную приключений жизнь. Множество мужчин мне завидовали, еще больше желали мне смерти… — усмехнулся, — у них были на то основания. А теперь я стал стар или почти стар, но не это меня тревожит, слишком много драгоценного времени я растратил впустую. Я мот, и если в юности это вызывает восторг, то в преклонные годы… — развел руками. – Хочется успеть понять о жизни нечто главное!

— Не стоит умалять свои достоинства… — прервал его Алессандро, но Казанова движением руки его остановил.

– Сейчас вы скажете, мне есть что вспомнить, а любовь можно и купить —  ложь, пустые слова! Правда состоит в том, что вы, мой друг, добры и рано или поздно доброта вас погубит… Вы пожалели меня, а люди не достойны жалости, каждый имеет то, что заслужил. Если же говорить о любви, купить ее нельзя, но за нее всегда приходится дорого платить! — Повернувшись на каблуках, прошелся по комнате, обернулся. — Хватит об этом! Мне нужно время, чтобы провести его за чтением книг, и я знаю, вы способны мне помочь…

— С чего вы взяли? – не слишком естественно удивился Калиостро.

— Говорил с людьми, участвовавшими в ваших сеансах. — Приблизился, оперся обеими руками о столешницу, посмотрел Алессандро в глаза. – Может быть хватит ходить вокруг да около? Мы с вами игроки, пусть судьбу нашу определит игра! Эй, кто там, подайте карты!..

За окном громыхнуло так, что задребезжало стекло, белый электрический свет выхватил на мгновение фигуру Казановы на фоне почерневшей от копоти стены. Обезумивший от ужаса кот с ревом бросился к открывшейся двери, за которой стоял бледный от испуга слуга, на медном подносе лежала колода. Второй удар потряс дом, пламя свечей качнулось, послышались истерические вопли женщин.

— На что будем играть? – срывая с карт упаковку заметил спокойным голосом Казанова.

В комнату ворвалась Лоренца, бросилась к мужу, обвила его шею руками.

— Не играй, Алессандро, — бросила гневный взгляд на престарелого ловеласа, — я чувствую, этот человек погубит тебя!

Казанова церемонно раскланялся.

— Почему же так, графиня? Мы с вашим супругом просто хотим развлечься…

Глаза его неотрывно следили за женщиной, ловя каждое движение грациозной фигурки.

— Не касайся карт, умоляю тебя…

— Все, Лоренца, теперь уйди!

Столько холодной уверенности прозвучало в голосе графа, что женщина невольно отшатнулась. Черты ее лица исказила гримаса злобы, не проронив больше ни слова, она выскользнула из комнаты, хлопнув дверью.

— Какая красавица, — со знанием дела произнес Казанова, — и какой темперамент! Будь я помоложе… — покачал головой, — но теперь меня влекут иные берега. Следя за вами сегодня, я еще раз уверился в том, что вы обладаете тайной. Какой?.. Могу лишь предположить, да это сейчас и не так важно, но очень скоро… — Не закончив фразы, предложил. – Давайте так, вы поставите на кон слово, что откроете ее мне, когда жизнь загонит меня в угол, а я… — сделал неопределенный жест рукой в белоснежно белом манжете. – Моей ставкой буду я сам! Проиграю, до конца дней своих буду вам верным слугой. Идет?..

Стоявший по другую сторону стола, Калиостро колебался:

— Но тайна… она не моя или не только моя! А черт, мой друг отличный малый, все поймет!

Движением руки Казанова смел со столешницы бутылки и остатки пищи, грохот их потонул в буйстве стихии за окном. Протянул колоду Алессандро:

— Мы оба картежники и не первый день живем на белом свете, тасуйте…

С иезуитской улыбкой смотрел как тот опытной рукой смешивает карты, забрал их, отработанным жестом подрезал колоду. Первую карту бросил через стол, вторую, не открывая, положил перед собой. Третью протянул Алесандро. Тот, как делают везучие игроки, поднял обе сразу.

— Еще!

Получив следующей девятку червей, победно улыбнулся, бросил карты на стол:

— Очко!

— Поздравляю, – хмыкнул все с той же улыбкой Казанова, — теперь очередь моя!

Перевернул лежавшую перед ним карту, оказавшуюся десяткой, легким движением руки добавил к ней туза:

— Блэк Джек! Надеюсь, вам не надо напоминать, он бьет любую из возможных комбинаций…

Швырнул оставшиеся карты за спину так, что они разлетелись в разные стороны веером, покрыли грязные доски пола. Все на мгновение стихло в природе, как вдруг небо разверзлось и на землю обрушился ливень. Крупные капли шрапнелью барабанили по крыше, кто-то выл в реве стихии и рыдал.

— Вы дали слово! — произнес Казанова тихо, победителем он не выглядел. И грустно добавил, — судьба, один из нас должен был проиграть…

Сидевший в напряжении, будто все это время следил за игрой, пилигрим откинулся на спинку кресла и положил худые руки на стол. Смотрел прямо перед собой, но меня, скорее всего, не видел. Пожевал в задумчивости бледными губами.

— Вот, в сущности и все, что я хотел вам рассказать! Казанова оказался прав, Алессандро был добр и это его погубило, в таверне городишки «Э» в ту ночь он подписал свой смертный приговор. Карта легла и ничего нельзя было изменить. Смешно и грустно, когда на волю случая бросают человеческую жизнь, еще печальнее, когда находятся безумцы, не способные вопреки здравому смыслу преступить данную клятву. Что и кому они хотят доказать? Вы разумный человек, подумайте, что случилось бы с нашим миром, если бы люди начали выполнять обещанное!

Тяжело вздохнул:

— Алессандро был одним из таких, смешной в своих фантазиях и устремлениях человек. Звал меня в свой смертный час, до последнего надеялся, что вытащу его из застенка, благословлял небо за наше с ним знакомство… — старик поднял брови, как будто сам удивлялся тому, что собирается сказать. – И все таки, по своему я его любил, как любит художник собственное произведение. Мы очень разные люди, но судьбе было угодно, чтобы наши пути пересеклись, как скрещиваются обнаженные шпаги…

На разделявшем нас столе, тем временем, появились новые чашки с кофе, я попросил принести их жестом, не прерывая старика. Поднеся свою к губам, он удивился, но удивление это было судя по всему приятным. Сделав несколько глотков, вернул ее на блюдце.

— Однако так случилось, что Алессандро получил отсрочку. О данном им Казанове обещании я ничего не знал, оставался шанс, что он все благополучно забудет и судьба сделает ему подарок, раздав по новой карты. Шло время, под колесами его экипажа лежали дороги Европы, все они, как известно, ведут в Рим. Новый одна тысяча семьсот восемьдесят девятый год он встретил в вечном городе. Граф купался в славе, его окружали самые красивые женщины. Таким, полным жизни и блестящим, я и увидел его на одном из празднеств, где прятался жалким просителем за одной из колонн. Почему, спрашивал я себя, прижимаясь разгоряченным лбом к холоду мрамору, этот проходимец получил от жизни все, а на мою долю выпало влачить жалкое существование? Крупные, медленные слезы скатывались с моих щек, падали на поношенные одежды. Я проклинал себя за неумение жить, за годы, проведенные вдали от радостей человеческого бытия в открытом мною мире.

Но это была минутная слабость. Взойдя на балкон, я оглядел зал, море обнаженных плеч, красочные одежды мужчин, мундиры, и меня охватило чувство превосходства… Да нет, всемогущества! Как же я хохотал: через тридцать, от силы пятьдесят лет все они лягут в землю, а я буду жить вечно! И уже не красавицы и блестящие кавалеры, а скелеты в обрывках истлевшей кожи сходились и расходились в танце, гремя костями.

На какое-то время я потерял Алессандро из виду, пришлось поджидать его у выхода из палаццо. Он садился в карету, когда, выступив из тени, я его окликнул:

— Граф!

Калиостро обернулся. Не забуду выражение его глаз, в них светилась готовность встретить друга и получить укол шпаги, готовность жить и готовность умереть. В них была мудрость приятия мира таким, каков тот есть. Он был его частью, в то время как я смотрел на все со стороны, словно отверженный. От того, что я в тот момент понял и почувствовал, мне стало не по себе. Никому не известный и не нужный, я старался быть незаметным, трясся за свою шкуру, а он!..

— Пилигрим? – лицо Алессандро озарилось радостью. Спрыгнув с подножки кареты, он бросился ко мне, обнял. – Как же я рад вас видеть!

С некоторых пор, несмотря на разницу в возрасте, теперь Алессандро был много старше меня, он перешел со мной на «вы». Отвез к себе на квартиру, снимал  ее неподалеку от фонтана Треви, и накормил ужином, после чего Лоренца удалилась к себе, а мы переместились в кабинет. На прощание женщина прикоснулась губами к моей щеке и слегка пожала руку, чуть дольше, чем этого требовал этикет. Об этом пожатии я и думал, наблюдая как Калиостро расхаживает из угла в угол, не в силах успокоиться.

— Какой насыщенный событиями день! Мало того, что, проводя сеанс магии, мне удалось вызвать дух императора Нерона, так я еще встретил вас и… — он почему-то замялся, — получил весточку от одного своего старого приятеля.

— Ты действительно веришь во всю эту чертовщину? – ухмыльнулся я, но спросил тоном легким, не хотел обидеть.

Сделал это еще и потому, что знал, он сильно рискует. Сеансы черной магии были запрещены церковью, а святая инквизиция повсюду имела своих людей.

Алессандро улыбнулся, произнес, как если бы был способен читать мои мысли:

— Я сильно рисковал, никогда не знаешь, удастся ли установить контакт с загробным миром! – посмотрел на меня озадаченно. — Верю я или не верю?..  Какая разница, успех мне нужен, как воздух. Чувствуешь себя, словно на качелях: то взлетаешь к обожанию толпы, то низвергаешься в бездну забвения. Я артист, быть артистом — великое наслаждение в котором горечи не меньше, чем радости. Много всякого разного было в моей жизни, но, оглядываясь на прожитые годы, могу сказать, никогда я не был так счастлив и весел, как в то время, что мы бродили с вами по городкам и деревушкам нашей нищей родины. Медяки крестьян и смех детей на базарных площадях, самая высокая награда, какую я когда либо получал…

Да, Алессандро был по жизни артистом, а я зрителем, наблюдавшим за ее ходом со стороны. Слова его не стали открытием, но заставили погрузиться в собственные мысли, а он все говорил и говорил, пока я вдруг не услышал то, что вернуло меня в действительность.

— Обращаясь к вам с просьбой, я рассчитываю на вашу доброту! Однажды вы спасли мне жизнь, спасите и мою честь. Позвольте рассказать вам одну историю, о которой мне напомнил нашедший меня сегодня монах францисканец…

Было уже поздно, за длинный день я устал, глаза мои слипались. Предвкушение мягкой постели и долгого, здорового сна навалились на меня истомой. Заметив это, Алессандро поднес мне вина, сказал просто, но так, что сонливость слетела с меня, будто ее сдуло порывом ветра:

— Речь пойдет о нашей с вами тайне!

И рассказал, лицедействуя, о встрече с Казановой. Слушая его, я видел комнату на втором этаже таверны, как если бы присутствовал при их разговоре. Временами на лице его проступала заискивающая улыбка, я мог бы придти ему на помощь и как-то поддержать, но вместо этого смотрел на него холодно и молчал. Погрузневшая фигура Алессандро выдавала возраст, я догадывался о чем он меня попросит.

И он попросил:

— Казанова теперь старик, доживает смотрителем библиотеки в замке графа Вальдштейна. Не будет большой беды, если я сообщу ему, как попасть в соседний с нашим мир. Пришло время выполнить обещанное, мне нужно ваше разрешение!

Умолк, впился взглядом в мое лицо в надежде прочесть в его чертах ответ. Тщетно.

— Где находится этот замок? — голос мой звучал безразлично, так от скуки спрашивают о незначительных вещах.

— В Богемии! Если позволите, через месяц – другой я бы старика навестил…

Месяц – другой… – пожевал я в задумчивости губами, — их надо еще прожить! Чувствовал аромат духов Лоренцы, прикосновение к щеке ее губ, пожатие руки, и невольно улыбнулся. Алессандро истолковал мою улыбку по своему, бросился на колени, припал к моим ногам:

— Вы меня спасли! Я знал, я верил, что вы согласитесь! Благородный человек, как я мог сомневаться…

— Постой, Алессандро! – остановил я его. — Помнишь тех веселых женщин, с которыми я застал тебя, войдя впервые в открытое нам Альтотасом пространство? Вернувшись в наш мир, они начали рассказывать, что побывали в стране, где нет времени! Нам повезло, что их принимали за сумасшедших…

— О нет, пилигрим, нет, это больше не повторится! По словам францисканца, Казанова глубокий старик, его дни сочтены. Он умоляет меня поспешить…

Честно говоря, я был удивлен его горячностью:

— Не могу понять, зачем тебе этот никчемный человек, проведший, если верить его писаниям, свои дни в блуде и удовольствиях? Что с того, что ты обещал, забудь!..

Алессандро смотрел на меня широко раскрытыми глазами, не в силах поверить, что услышанное им произнес я.

— Не тебе утверждать, что не обманывал людей…

Решительным жестом руки он прервал меня на полуслове. Кровь бросилась в лицо, кулаки сжались, но не обида двигала им, а нечто большее, что я был не в состоянии понять. Поднявшись на ноги, Алессандро заметался по кабинету, говорил сбивчиво, обращаясь скорее к себе, чем ко мне:

— Обманывал?.. Да, обманывал! Только это был не обман… Все они получали то, что хотели. Больным я обещал выздоровление, богатым – умножение капиталов, старикам и старухам – молодость, девицам – женихов… — бросил на меня напряженный взгляд. – Разве это не гуманно?.. Или скажете деньги? Да, брал, но у тех, у кого их было, как грязи, и частенько раздавал бедным… Другое дело клятва, ею было мое обещание Казанове… — Остановился в шаге от меня, продолжавшего сидеть в кресле. – Не мне вам говорить, с приближением старости люди окукливаются в своем мирке, не хотят ничего знать и понимать, Казанова не таков!

— Шарлатан, каких много, ты его идеализируешь, — заметил я, пользуясь короткой паузой, попытался остановить набиравший силу поток его красноречия. Не имело смысла продолжать беседу, решение было уже принято.

— Что ж, очень может быть, — усмехнулся, дернув головой, Алессандро, — но у него есть одно оправдание, он любит жизнь…

Поднявшись из кресла, я подошел к нему, набычившемуся, словно обросшему колючками, и потрепал дружески по плечу.

— Не сердись на меня, я хотел тебя подразнить! Сам сказал, что по природе актер, мне и захотелось посмотреть, каков ты будешь в роли защитника справедливости…

— То есть?..  – Алессандро с трудом сглотнул.

— Конечно, мой друг, конечно, ты волен поступать так, как считаешь нужным! Но учти, исключительно ради тебя…

Сказал по привычке, когда делаешь что-то, надо давать понять, что делаешь лично для кого-то, иначе не оценят. Всего мог ожидать, только не того, что этот с виду почтенный в летах человек разрыдается, как ребенок…

Глядя куда-то мимо меня, пилигрим задумался. Люди, их в кафе осталось немного, давно перестали обращать на нас, сидевших в дальнем углу, внимание. Спектакль в театре закончился, но заведение не закрывали. За окном, насколько можно было судить, начал накрапывать дождь. О чем думал старик, можно было лишь догадываться, только, не меняя позы и выражения аскетического лица, размеренно произнес:

— Не думайте, что человека можно отправить к праотцам, не бросив на себя тени подозрения. Особенно если хочешь сделать это со вкусом, можно даже употребить слово красиво. К тому времени я стал очень высоко ценить свою жизнь и риск не входил в мои планы. Алессандро не раз говорил, как предана ему Лоренца, сколько раз выручала его из беды, а однажды даже выкупила из тюрьмы, куда он попал за долги. Это навело меня на мысль, которую вы, я так полагаю, сочтете иезуитской. Что ж, ваше право, я же, как владеющий музыкальным инструментом виртуоз, получаю удовольствие от игры на человеческих чувствах, добиваясь попутно нужного мне результата.

Говоря о привязанности к нему жены, Алессандро выдавал желаемое за действительное. С некоторых пор он стал рассматривать Лоренцу как орудие достижения стоящих перед ним целей, не слишком оглядываясь на порядочность и мораль, и она этого мужу не простила. Достаточно было взять ее с собой в соседнее с нашим пространство, чтобы с ней сойтись и вывести девушку на тропу войны. Тем более, что я был далеко еще не стар, а граф потерял к ней интерес, как к женщине.

Губ пилигрима коснулась показавшаяся мне печальной улыбка.

— Создавая наш мир, Господь не слишком заморачивался, — продолжил он свое повествование, — не стоит все усложнять, когда под рукой простые средства. Не прошло с нашего разговора и недели, а Лоренца уже бежала в святую инквизицию с доносом. Деловые ребята в сутанах давно приглядывались к личности графа, поданная ею бумага явилась последней каплей, переполнившей чашу их терпения. Калиостро бросили в застенок, я же…

Пилигрим недоуменно пожал плечами, в чертах его лица проступило нечто скорбное, я бы даже сказал человеческое:

— …в глубине души я был поражен той легкостью, с какой Лоренца пошла со мной на сделку, а это была сделка. Когда она составляла текст навета, находился рядом, смотрел, как, оставляя кровавый след, бежит по бумаге перо.  Иногда рука ее замирала, а взгляд становился задумчивым, тогда я ждал, что вот сейчас она сомнет лист и швырнет его с проклятьями мне в лицо… но нет, дело было в написании того или иного слова или в запятой. Лишь однажды, кокетливо поправив волосы, спросила:

— Вы ведь разрешите мне взять с собой кое что из косметики?

Все прошло, как по маслу, только инквизиция стала уже не та, что в Испании при Торквемада. Не горели по всей Европе костры и людей на ауто – да – фе не сжигали пачками. Воссевший на папский престол Пий VI, а в миру граф Браски, заменил Алессандро смертный приговор на пожизненное тюремное заточение. Не избежала той же участи и доносительница, вздумавшая пожаловаться на меня магистру. Глупышка, кому какое дело до того, что я не выполняю обещанного, а в возможность вечной жизни и подавно никто не поверит.

Когда в тысяча семьсот девяносто восьмом году гвардейцы Бонапарта вынесли ворота крепости Сан-Лео в Альпах, казематы ее были пусты, ни Алессандро, ни Лоренцы уже не было в живых…

 

Стрелка часов на стене кафе пошла на последний за день круг. Сидевшая за столиками у окна компания продолжала гулять, но как-то вяло, чувствовалось, что люди устали веселиться и скоро уйдут. По большому стеклу за их головами сбегали струйками капли дождя. Я перевел взгляд на пилигрима, сидевшего напротив, склонив седую голову на грудь. Он давно уже молчал, лишь бледные губы беззвучно шевелились, как будто старик произносил слова молитвы. Возникало чувство, что он чего-то от меня ждет. Чего?.. Может быть хочет, чтобы я рассудил их с Алессандро спор длиною в жизнь, о котором тот и не подозревал. Только кто я такой, чтобы решать, кто из них прав, так по разному прожив свою жизнь?

— Почему для… — поискал нужное слово – для исповеди вы выбрали меня?

Подняв медленно голову,  старик пожал костлявыми плечами.

— Наверное потому, что к старости стал сентиментален, в вас есть нечто напомнившее мне Алессандро… — губ его коснулась грустная улыбка. – Опять же пишите, рассказанное мною может послужить вам сюжетом. Единственно прошу, не делайте меня хуже, чем я есть на самом деле, и не перевирайте в угоду занимательности мои слова. — Посмотрел мне пристально в глаза. – Знаете, а ведь была минута, когда я подумал, не открыть ли вам тайну! – усмехнулся — Хотелось бы ее знать, правда?..

Не отводя взгляда, я холодно улыбнулся:

— Вас гложет чувство вины перед Алессандро?..

Пилигрим покачал головой:

— Вы так ничего и не поняли! Я никогда бы на это не пошел, не вижу почему должен делать вас несчастным. Человек по природе слаб, ему трудно отказаться от столь щедрого предложения. На самом деле знание тайны дает лишь кажущееся могущество, превращая его в изгоя. Я всю жизнь был одинок и давно привык к одиночеству, но это игрушки в сравнении с наваливающейся на тебя в мире Альтотаса пустотой…. – что-то похожее на улыбку осветило его сухое лицо аскета. — Но тайну я вам все же открою, только другую: мгновения счастья и чувство наполненности смыслом бытия возможны лишь потому, что из за вуали времени на нас смотрит костлявая с косой. Жизнь была бы абсурдна, будь она вечна…

Отодвинувшись от столика, пилигрим сделал движение встать, но остался сидеть. Посмотрел на меня с непонятно чем вызванным чувством жалости и перешел на «ты»:

— Имей в виду, когда садишься перекинуться в картишки с судьбой, надо знать, что она передергивает! Стоит зазеваться, и на руках у тебя вместо радости и любви крапленые власть и деньги… — умолк, по петушиному дернув головой. — Удивительно, правда, обретя бессмертие, я пою осанну величию смерти? – будто ставя в рассказе точку, прихлопнул ладонью по столешнице. — Потому и вернулся в этот мир, что хочу еще раз почувствовать, каково это быть человеком…

Поднялся, подтянул веревку на тощей талии и, накинув на голову капюшон, направился между столиками к выходу. Я пошел за ним, но остановился у окна. Видел через сетку дождя, как, глядя себе под ноги, пилигрим побрел вниз по пустой улице, как сделав несколько шагов, пошатнулся и повалился на землю.

Чего-то подобного я и ожидал: ставя точку в рассказе, своим рассказом он ставил точку в собственной жизни. Расплатившись с официантом, надел плащ и направился под зонтом к тому месту, где лежало тело. Не надо было быть медиком, чтобы понять, старик покинул этот мир. Лежал, выпростав вперед руку, будто в последнее мгновение жизни куда-то стремился. Грешно, конечно, но поза его вызвала у меня, пусть грустную, но улыбку. Постояв в молчании скорбно над усопшим, поспешил свернуть в переулок. Встреча в подобных обстоятельствах с милицией не сулила ничего хорошего. Попытайся я объяснить под протокол, кем был покойник, психушка до конца дней моих была бы мне обеспечена. Шел, подняв воротник, повторяя его слова: слаб человек, но не мог от себя не добавить, но и велик, если способен отказаться от вечности…

 

Много времени прошло с нашей единственной встречи, очень много. Прежде чем положить историю пилигрима на бумагу, упомянутые им даты и имена я проверил. Пожелтевший от времени листок со сделанными в тот день пометками и сейчас лежит передо мной, пишущим эти строки. Житейская мудрость гласит: если история кончается хорошо, значит это неоконченная история. Рассказ пилигрима не имеет и не может иметь продолжения. Думая о нем, не могу для себя решить, опровергает он это расхожее мнение или лишний раз подтверждает…

 

 

 

Москва

1980 – 2017